и пек из него лепешки, на одном мясе жил неделями, предпочитал похмелье: как ни плохо, знаешь, что это пройдет. А вот когда вся прежняя жизнь кажется кучей дерьма, а будущая такой же кучей, которую предстоит сожрать, вот тогда по-настоящему плохо одному, даже в теплой избушке, в лесу, возле чистого ручья, с запасом продуктов на месяц и брагой-трехдневкой за трубой. Запить бы, загулять, и паскудная, безысходная пустота превратится в похмельные муки, а они все равно пройдут.
Слава богу, было чем утешиться. Он налил полную кружку, припал к ней губастым ртом. Холодная, терпкая жидкость легко вошла в нутро, затеплилась, отогревая душу. Заскучавшая кошка, мяукая, терлось спиной о резиновый сапог. Алик подхватил ее на руки, прижался щекой к пушистому тельцу и пробормотал вдруг:
– У, твари! Нашлись тоже… Жены у них не скандалят, мужики не грызутся…
– Алик все громче ругался, чувствуя, что хочет туда, в тот обманный мирок, сладко зовущий теплом, людской добротой и заботой о ближних, к Аньке, воспитанной, чистенькой, беззлобной…
Булькала кабанятина в кастрюле. Есть не хотелось. Алик наспех замесил тесто, комками наложил его на край плиты, абы как испечь. Опять налил в кружку.
– Чудотворцы! Траву не режут, не браконьерят – а живут на что? – продолжал ворчать заплетающимся языком. – Праздники у них! – Плюхнулся на нары, угодив задом в сковороду с белым жиром.
Помнил, пил, курил… Проснулся от дикого вопля кошки, будто ей наступили на хвост. Избушка была наполнена едким дымом, и только керосиновая лампа светилась далеким желтым пятном. Дым колко входил в грудь, разъедая легкие. Алик закашлял, подумав, что горит тесто. Тяжело встал, распахнул дверь, жадно вдохнул свежий воздух. Печь давно остыла. Выстыло и мясо в выкипевшей кастрюле. Тесто обуглилось и закаменело. Он присел на пол, свесив лохматую голову – не мог понять, откуда дым. Случайно коснулся матраса и отдернул руку: вата тлела. «Неужели уронил окурок?»
Алик выкинул в снег дымящийся матрас, залил его водой из чайника, закоченев, вошел в проветрившуюся избушку, ощупал со всех сторон спальный мешок – вроде бы не тлеет – залез в него, прижал к животу успокоившуюся кошку и уснул. А когда открыл глаза – еще в потемках, с тяжелой головой – ему вдруг стало страшно: осознал, что чудом остался жив и мог бы истлеть заживо. Встал, растопил печь, начал готовить завтрак. Надо было кормить кошку. Если б не она… Сгорел бы, закончив жизнь позорной пьяной смертью.
Новый день был теплым и солнечным. Алик выпил с утра полкружки браги, чтобы не прельститься продолжением пьянки, взял серп, мешки и пошел работать, чтобы побыстрей нарезать машину эфедры да закупить продукты, которые кончались. Установилась устойчивая ясная погода, Виктора все не было. «Хороши работнички, – посмеивался Алик, поглядывая со склона на Башню, – но как живут, как живут?!» – смущала душу поганенькая зависть. Остатки браги он перегнал на самогон при помощи ведра, казана и миски. Как-то заметил движение возле Башни, сунул за пояс серп, вынул из рюкзака бинокль. Со скалы спускался Виктор с ружьем