бледнолицые собаки! Разве могла бутылка водки остановить Глешку от дальнейших разборок?!
И мы пошли опять – рубцовский жиган и ростовский зомби, коим я уже воистину являлся. В темноте мы немного блуканули, потерявшись спьяну. Я споткнулся и пал ниц, прямо в лужу с грязью, даже не выставив руки для самостраховки. Просто упал, как подгрызенное бобрами дерево – плюх! Глешка стал меня подымать. Всё помню, слышу, но не могу пошевелить ни одной мышцей. Обидно, понимаешь! Вот он пытается закинуть моё обмякшее тело на плечи, но получается бросок через грудь, как у заправского кавказского борчука, не рассчитал и – плюх! Опять лицом, и в ту же лужу.
– Индейцы своих не бросают! – торжественно глаголет Глешка, берёт меня за ноги и волочит по дорожке в сторожку. При этом он поёт военные индейские песни, вдохновляющие его, а моя голова отбивает им такт об ухабы и рытвины тропы.
Утро, блин…
– Где я, и почему на мне серая майка? (грязь засохла, выкрасив майку в серый цвет) Что было-то?
– Ты, вот что, – говорит улыбающийся Глешка, – водочки выпей, попустит.
При слове «выпить» чувствую тошноту, но всё же беру протягиваемый заботливым другом стакан и в этот самый момент входит Филимоныч. Видя нас, застывает в дверях с немым вопросом на лице.
– Да всё ваштэ! – говорю я и понимаю, что мышцы лица как-то слабо двигаются. Смотрю в зеркало и вижу, что вчерашняя грязь засохла ровным слоем на лице и я похож на героя Шварценеггера из фильма «Хищник».
Вот так миф о «всегда трезвых индейцах» разбился, как «Титаник» об айсберг, но на работу всё же взяли. Филимоныч отвёз нас, ещё пьяных, на Чистый Луг в коляске своего мотоцикла.
Целый день Перо, молча глядя на нас, излучал волны негодования и презрения. Ну, а хрена там – никто не любит пьяного индейца!
Нет больше Глешки.
Покинул этот мир, застрял где-то посередине между христианским раем и индейской Страной Вечной Охоты. Там и поёт проникновенным голосом свои чарующие индейские песни, вспоминая былое и «День Восьми Бутылок».
Набег
До того, как Глешка поведал мне свою культовую доктрину «О сути индейского воровства», я тоже чуть-чуть воровал, но всегда мучился от угрызений совести и стыда, корни которого уходили в счастливое детсадовское детство.
Однажды мать привела меня к калитке детсада «Золотая рыбка» и, подтолкнув в нужном направлении, ушла. Я послушно пришёл в садик и постучал в дверь. Здание, такое громкое от детских криков, в этот раз было зловеще молчаливо, ибо был праздничный день – 7 ноября. Поохав от такой неожиданности, дежурная воспитатель оставила меня в тишине игровой комнаты и ушла по делам. Все игрушки, такие желанные, когда их приходилось ждать или отнимать у других, казались уныло скучными теперь, когда я был единственным их обладателем.
Меня привлёк стол воспитателя, и в одном из выдвижных ящиков я обнаружил кучу не надутых разноцветных