черном платке.
Но та отмолчалась.
– Что поделаешь, – вздохнула беленькая старушка, – придет время и встанешь перед Ним, в чём мать родила – и держи ответ. Не что там в документах у тебя написано, а в душе что имеешь, и такое бывает, что не выпросишь у Него прощения.
Она замолчала и глубже вжалась в кресло.
Автобус мягко покачивался на скрипучих рессорах и каждая гаечка, каждый штырек голосили по-своему. Вдруг что-то глухо, будто удар литавры, лопалось в брюхе автобуса и зад кузова, с силой подбросив, шмякало о землю.
– Ох, ты, – вздыхала беленькая старушка, оглядываясь на выбоину в дороге, – ужели так можно.
Все беспокойно ерзали на сидениях, а стоящий в проходе паренек, прикованный к тяжелым сумкам, беспомощно стукался телом о прозрачную кабинку шофера.
– Садись, сынок, – подскочила на сухой удар грома беленькая старушка. – Садись, потеснимся.
– Кого сажаешь? – гаркнула соседка в черном платке, смерив парня с ног до головы недобрым взглядом, – молодой еще, постоит.
– Так у него сумки тяжелые…
– Ничего, подержит. Руки не отсохнут. Молодежь ноне совсем охамела. Как раньше было? В вагоне двадцать местов для детей и инвалидов выделяли, а теперь… Лезут молодые через переднюю дверь, спешат свой зад к сидению прирастить – и не сдвинешь. Вон они, глянь, ночами гуляют, людям спать не дают, а ты им потом место уступай.
На третьем сидении клевали носами двое молодых парней в ярких разрисованных майках.
– Устали они, – пожалела их беленькая старушка, – целый день работают, бегают, а мы и дома еще насидимся.
– Может, кто и насидится, – поджав губы, съехидничала старуха в черном.
– А что гуляют, пусть гуляют. Сами мы – не такие были? – поддержала беленькую старушку молодящаяся женщина.
Она сидела сразу за старухами рядом с девушкой в ярком макияже.
– Видать, как ты своего сына воспитываешь.
– А у меня нет детей, – вспыхнула женщина.
– А нет, и помолчи, – осадила её та, что была в черном.
– А чё молчать? – разволновалась беленькая старушка, – ты чё всем рот затыкаешь. Как не по-твоему, так тут же молчи. И не крути, не крути глазищами и без того страшно. Чуть что, и давай стращать друг дружку, запужали уже до смерти.
– Их рази испужаешь, – проткнула парня взглядом старуха, – ни страха к тебе, ни уважения… ишь, стоит, смотрит.
– За что ж вы их так не любите? – вступилась за парня молодящаяся женщина. – За то, что они молодые, а мы нет?
– Мы молодыми по танцулькам не шастали, и брюк, как сичас бабы носят, не носили. Стыд, срам, вырядится как мужик, а сама дура-дурой.
– От брюк, что ли, поглупели? – перебила старуху молодящаяся женщина.
– И от брюк, и от вихляния под музыку, и от этих джаков-роков, и от джипсов, патлы вон какие поотращивали, скромности никакой, уважения к старшим никакого.
– А за что им вас