Элиндорин рос, великий язык распространялся изящной вязью по мирам, и гармония царила там, где позже, после мучительной борьбы и хаоса, пустота несуществования заняла свое место.
– Кого ты убила в первый раз? – прервал ее воспоминания Дориан.
– То была величайшая месть невиновному. Тебе не дано понять цену моих жертв. Сейчас слишком рано говорить об этом.
– Скажи мне хотя бы, что за истину обо мне ты скрываешь? Почему, почему ты не можешь раскрыть все карты прямо сейчас? – Дориан придвинулся к Джине медленно и с опаской.
– Ответ – лишь черта. – произнесла она тихим, но грозным голосом и поглядела в его темные глаза. – Переступить его – вот, что важно.
И Дориан не нашел в себе силы перечить. Оба они замолчали и несколько секунд неотрывно глядели друг на друга. Один за другим, они молча поднялись на ноги и скрылись под тенью леса.
10
18 октября 1849
Опять изнеможение, усталость и боль избороздили тело Дориана. Он с какой-то особенной мукой бросил взгляд на свое отражение и словно бы утонул в нем. Быть может, это была иллюзия, порожденная усталым мозгом художника, но ему показалось на миг, что глаза его стали так же демонически сверкать, как и у Джины.
Дориан рухнул в постель. Сны уже ютились в его воспаленном мозгу, в сердце трепетало несчастье. Он глубоко вздохнул, потом громко выдохнул и повернулся на спину. Он с не свойственным его натуре страхом вспоминал лицо девушки под водой.
Он вспоминал, медленно и неизбежно погружаясь в беспокойный сон, о том, как однажды утром, едва первые лучи солнца осветили землю, его собственное сердце замерло, околдованное дыханием смерти. Задолго до того, как чужая кровь оживила его, застывшего в болезненном полусне, он столкнулся с утратой, сломившей его. Едва ли он мог вспомнить, как много лет прошло с тех пор, но стоило ему закрыть глаза, как ясным полусветом восставало в его памяти утро, когда осознание одиночества ворвалось в его сердце болью, и мир, огромный и опустошенный, открылся ему во всем своем безразличии. Он помнил осколки, детали: капли воды на бледно восковой коже, кровь, запятнавшая грубое дерево, кровь под копытами лошадей, лучи солнца на влажных локонах, обрывки платья, теплое прикосновение хрупкого существа к его рукам и прозрачные глаза хризолитового цвета.
В полдень в комнату Дориана вломился Джонатан, но поведение его отличалось от того, что привык наблюдать художник. Джонатан был не в себе: определенно сильное чувство не давало ему покоя, и были ли то тревожащие его опасения за судьбу переступившего черту закона друга или иной, свойственный человеку недуг, Дориан не знал.
Болезненное состояние Джонатана не удивило художника: он чувствовал, что преображение его неизбежно, так же, как и его собственное, и отличие его лишь в направлении к свету, а не к холодному мраку неизвестности. В явлении той смерти, что положила начало отсчета