и кровоточащей черной людской тоски.
Фонари угасли с рассветом; Дориан не раз бывал на прогулке в этот час в осеннюю пору и видел, как тускнеет гусеница рассевшихся по столбам светляков. Тень погасла с проблесками первых лучей солнца; словно бледный призрак растворилась луна, что проглянула сквозь тучи под утро, когда замолк дождь. Сейчас царила мертвенная тишина, что волокла за собой шлейф своего извечного тихого цвета – цвета тины в безмолвной заводи, цвета туч в беззвучном небе, цвета дождя и каменных плит, молчаливых, как звездная, пылающая в вышине вечность. Неразличимо было сияние белого солнца, солнца холодного, как в первый день весны, когда расплывается оно по небу слепящим глаза пятном, но отражается в лужах ровным однотонным диском, что чуть пожелтевшая, отполированная луна.
Дориан не спал. Под его глазами тонкой сетью разошлась синева, белки глаз покраснели, а радужка стала красновато-желтой, нездоровой, не того темного, почти черного цвета, какой была ранее. Он откинулся на подушку и закрыл глаза. После ночи, проведенной в мучительных размышлениях, он вдруг почувствовал одновременно жуткую тоску и непреодолимую усталость. Сердце его стало биться медленно, и его мерный стук усыплял художника, как усыпляет ребенка колыбельная.
Его тяжелые мысли о Джине и ее страданиях, которых ему никогда не понять, которые ему и не снились, прервали воспоминания – эти внезапно настигающие разум тени, пласты прошлого, что улеглись на дно сознания и взлетают ввысь, словно сухие листья, поднятые ветром.
Первым потревожившим его образом стал образ старшего брата. Торвальд – он всегда возникал в памяти лучом света, разрывая темноту, и его сияющие глаза отражали холодное небо. Сейчас он предстал перед Дорианом в виде сильного и одинокого воина, и солнце светило ему в спину, ореолом подсвечивая его силуэт, и светлые его волосы тонули в солнечной короне, спутанные ударами ветра. Дориан видел его глаза, и в глубине их – неутолимую боль. И воин протягивал к художнику руки и просил о помощи, но Дориан, скрывшись в его тени, молчал, и только наблюдал за тем, как брат его тает, растворяясь в золотистом свете, до тех пор, пока не исчез совершенно.
На смену ему в приглушенном свете закатывающегося за горизонт солнца пришел другой образ: Джаред – маленький и беспомощный, болезненный мальчик с волнами густых волос на голове, с взглядом, лишенным радости, с тонкой наивностью, светом сквозившей в глубине его глаз.
Джаред был молчалив. Он любил глядеть на облака и, когда он застывал, устремив свой осознанный детский взор в небо, Дориану казалось, что он погружен в воспоминания будто бы минувших столетий, или же столетий еще грядущих.
Дориан часто представлял, каким может вырасти его брат, и в воображении его возникал образ прекрасного юноши, быть может, с копною черных волос, быть может, с бронзовыми витыми прядями, и глаза его в этих видениях были то черными, как крылья смерти, то синими, подобно океану, и тень от ресниц скрывала