сверкнули на ее перчатке, и она легко перемахнула на подоконник художника.
– Я попытаюсь угадать. – прошептал он, обхватив ее запястье.
– Эту правду я раскрою без твоего вмешательства.
– Значит, я тебе не за этим? – Дориан все крепче сжимал ее запястье в попытке ощутить биение ее пульса под своими пальцами.
– Теперь ты знаешь, на что ты способен? – спросила Джина, не отнимая своей руки.
– Если только в этом мое предназначение, то я его разгадал. – прошептал Дориан в ответ.
– Боюсь, это лишь малая часть твоего могущества, волей случая открывшаяся тебе. – огни на перчатке медленно погасли, и в комнате воцарился мрак.
– Позволь мне взять каплю твоей крови. – Дориан, наконец, нащупал пульс под тонкой кожей запястья Джины.
– Моей крови? – голос Джины зазвенел тончайшими пластами стали, и Дориану показалось, что каждый из сотни таких пластов прошел сквозь каждую клетку его тела. – Моей крови? – повторила она свой вопрос.
– Ты привела меня к этому. – Дориан расслабил пальцы, почти теряя ее пульс и оставляя лишь ощущение тепла в своей ладони. – Я должен знать, что моя догадка истинна.
– Я позволю тебе, Дориан. Ради твоего возрождения. – Джина закатила рукава и сняла перчатки, обнажая тонкую кожу запястьев, в которую врезались тонкими вечными шрамами следы прошлых битв. Дориан вздрогнул и замер, сжимая между пальцев тонкое лезвие. Он не решался сделать надрез.
– Быстрее, Дориан. – прошептала Джина, и в совершенном мраке художник увидел, как сверкают ее глаза, и ощутил, услышал, как болезненно бьется в груди ее сердце. Он ощутил, как содрогается воздух от ее недоступных ему страданий и гнева. И страдания эти были холодны, они были душераздирающими, они были страшны, но при этом безмолвны, и это гнетущее безмолвие сотрясало фундамент вселенной и самые ступени запредельных миров.
Но прошло мгновение, и гнев Джины утих. Взгляд ее стал пустым, радужка побелела и практически слилась с белком, разве что сияющая полоска цвета помогала различить ее в этих глазах, в глазах, где дно свое обнажала пустыня, отравляющая жаром своим и безводностью даже скорпиона. Пусты и ядовиты, и черны, что обугленные останки, стали ее зрачки, и замерла в них боль, что сродни сумасшествию, и горечь, что сродни пустоте. Кровь будто бы покинула ее тело, и вены – тонкие нити жизни – сжались, и лицо ее стало что гипсовая маска греческого бога, а тело – мраморное изваяние.
Джина чуть дышала, а сердце ее как будто и вовсе остановилось. Она замерла, и дрожь пробежала по кончикам ее белых пальцев. Сейчас, как никогда раньше, Джина – завернутая в полотно мистического тумана статуя, – показалась Дориану истерзанной веками душой, которая уже прожила тысячи жизней до его рождения и столько же точно после.
– Возьми то, что нужно. – прошептала она. – Но знай, что я чувствую, как теперь, достигнув первого призрачного рубежа, ощутив свою власть, ты отдаляешься от меня. Но знай,