с ношами на голове, за ними бежали дети. Доктор исподтишка покосился на них: женщины были молодые и стройные. В сторону лагеря никто из них опять не смотрел, словно бы его и не было, но от толпы женщин незаметно для всех отстала девочка лет семи.
Она, как заворожённая, глядела на доктора и боком-боком подходила к столбу, гладкому и белёсому, стоящему здесь на обочине тропинки, видимо, бог знает с какого древнего времени. Девочка обхватила столб рукой и закрутилась вокруг него на одной ножке, дрыгая второй, при этом она улыбалась и умильно или даже кокетливо поблёскивала на доктора своими чёрненькими глазками.
– Красотка-шимпанзе, – добродушно пробормотал доктор и опять занялся муравьями.
Но тут он услышал крики: к девочке бежала, придерживая корзину на голове, женщина, и доктор с интересом узнал в ней Олибу, красивую главную жену вождя. Подбежав к девочке, Олиба стала тянуть её от столба. Девочка, не спуская глаз с доктора, залилась отчаянным плачем, ещё сильнее обвив столб всем телом. Доктор стоял растерянно, комкая в руках свою шляпу и неловко улыбаясь. Он не знал, что ему делать.
Тут на крики женщины и плач ребёнка из лагеря пришёл капитан. Узнав жену вождя, капитан снял шляпу и низко поклонился, а когда выпрямился, то встретился взглядом с глазами прекрасной Олибы – та, отпустив руку дочери, сделала несколько шажков к капитану и неотрывно смотрела на него. Забытая корзина покоилась на её голове, впрочем, совсем ей не мешая. Между капитаном и женщиной тёк муравьиный поток, но его никто не замечал, даже доктор на муравьёв больше не смотрел, потому что он, оторопело улыбаясь, переводил взгляд с капитана на женщину.
А капитана от взгляда Олибы вдруг обдало жаром, обдало всего, с ног до головы. По спине его потёк пот, и тут же в голове откуда-то взялись явно не его мысли. Мысли были чужие, он их чувствовал с пронзительным ужасом, он ясно чувствовал, как они тяжело проворачиваются в его голове, захлёстывая друг друга, а самое жуткое было то, что мысли эти были женские.
Капитан думал, что встать ему надо завтра до петухов… Ещё он думал о корнях маниоки, сваленных вчера за хижиной. Он представлял, как режет эти, пока ещё ядовитые, корни, сваливает их в ступу и бьёт их пестом, и как по всей деревне, возле каждой хижины раздаётся такой же деревянный стук, а пест у него слишком тяжёлый и сделан не по росту, и ему трудно его поднимать, а потом тяжело носить воду из реки, несколько суток вымачивать яд из корней, потом сушить корни на солнце, а высушенные – растирать в муку между двух больших гладких камней, сидя в тени дерева рядом с остальными женщинами…
Это было жутко. Капитан обомлел, сердце у него замерло и остановилось, будто бы он во сне падал со скалы.
Подошёл Платон и встал рядом с капитаном. Олиба словно очнулась, отпрянула, потом глянула вниз под ноги, увидела муравьёв, вскрикнула и, ухватив дочь за плечо, потащила её в деревню. Она бежала, не оглядываясь, и волокла за собой упиравшегося ребёнка. Мужчины смотрели ей в след, капитан растерянно улыбался.
– Ни…