и посмотрел испытующе. – И значит, мои дети не услышат «Gidan’ keratc ve afara la Palestina!» («Евреи, убирайтесь в Палестину!» – рум.).
– И женщинам груди вырезали? – с обречённостью я посмотрела вверх. Hа вороньи гнёзда в тополях.
Глаза его округлились. Он улыбался.
– Я круглый сирота! – ответил он наконец. – У меня вот тут… – он провёл рукой по левой икре, – онемение тканей из-за плохого кровоснабжения!.. У нас это наследственное по мужской линии!.. И это всё, что осталось у меня от отца, от старшего брата!.. И хватит! – он повысил голос. – Всё, что Ёш говорил вам про Гусятин, правда!.. До последнего слова!.. И хватит!..
– Нет, не хватит! – поникла я.
– Вас не учили, что бывают несчастья? – спросил он с угрозой.
Его тон был обиден.
Обида удерживала меня от обморока.
– Учили!.. – выдохнула я. – Не похоже!..
И он подобрался так, точно готовился… обидеть меня ещё больнее.
– Послушайте, мы малообеспеченные из-за папы! – сказала я, воспрянув для последнего боя. – Это раз!.. У мамы больное сердце и… подозрение на диабет!.. это два!.. Но с этим я согласна жить!.. А с Гусятиным не согласна!..
– Но вы живёте! – наседал он.
– Но я не согласна!..
– Но вы есть! – засмеялся он. – Куда же деваться?..
Темнело.
Я торопилась домой.
– А я знаю, куда деваться! – придумал Стайнбарг поспешно. – Выходи за меня замуж!..
Я не давала согласия быть, но я есть. Я не знала, куда деваться, а он знал. Поэтому я вышла за него замуж.
7
Её внук – 39 лет спустя.
Т.Р. пригласила толстого Хаса на день рождения.
Это случилось на физкультуре в подвале старой школы.
Мы сидели на гимнастических скамейках вдоль стен.
Сигизмунд (преп. физ-ры) выкликал к брусьям по одному.
И тогда Т.Р. подходит к нашей скамейке и… приглашает Хаса на д.р. (при мне!).
Ни фига себе!
А я и не знал, что у нас в классе чувихи уже приглашают пацанов на д.р. Упустил момент, когда это началось.
И вот, под удары чешек и кедов о кожаные маты, под азартные хлопки страхующего Сигизмунда возле брусьев, под многолетний запах пота, настоявшийся в физкультурном подвале, она подошла и пригласила.
В воскресенье, на 2 часа дня.
Кишинёв, март 1974.
Дома я подготовил открытку (без подписи, не своим почерком). Чтобы Хас ей отдал.
Но л-вь шумела, гнулась. Подавила буквы.
Оставил бы как есть. Так нет, стал тереть резинкой, подчищать лезвием. Грязи развёл.
В воскресенье вечером.
То и дело я смотрел на часы.
Места себе не находил.
Hаконец, лопнуло моё терпение.
Снял трубку. Hабираю (2-58-56) Хаса.
И что же! Оказывается, он дома давно.
И, главное, голос такой флегматический.
Я, говорит, открытку не отдал – из-за её помойного вида!
Уф-ф-ф!
Гора с плеч.
Но если честно, то меня не вид моей открытки пугал, а что потом будет.
Пока я эту открытку