вот он подкатывает на перемене: «Здоров, куда пропал? Приходи играть, у нас теперь тренер есть, ты не поверишь, кто!..»
И… выдерживает паузу.
– Ну, – спрашиваю нехотя, – кто?..
– Игорь Надеин!.. Первая тренировка – в воскресенье!
Что-о-о?!.
– Да, Игорь Надеин!.. – подтвердил он. – ЖЭК ему квартиру в нашем доме дал!..
И, довольный моим потрясением (Игорь Надеин был «десятка» из «Нистру», диспетчер с хитроумным пасом и ударом-пушкой с обеих ног, не зря его пробовали в московском «Спартаке»!), подкинул ещё козырь:
– И мы теперь ходим в 3-ю секцию по вечерам!.. Там новая семья в подвале, муж и жена! Через шторку всё видно!..
И… смотрит, как я реагирую.
Кишинёв, февраль 1974.
Я не искал примирения.
Но, во-первых, Игорь Надеин.
А во-вторых, я влюблён был в Т.Р. из класса и не знал, что с этим делать.
До того я влюблялся только в самых красивых: в Коровкину в 3-м классе, в Мещёрскую в 4-м. Но в них разве что классные парты не были влюблены. Разве что портреты Ленина и Пушкина на стенах и ведро со шваброй в углу.
А вот Т.Р. не была красива. Но во мне восковые соты ломались от одного воображения её.
Это подвигало к познанию.
И потому я помирился с Хасом. И ответил, что… – приду.
Вечером того дня.
Никто из пацанов не спросил, где я пропадал весь год.
Мы дотемна рубились в хоккей у фотоателье.
А потом пошли к 3-й секции.
Темнота, и сырость, и луна, пропитанные опасностью, – всё было открытием в этот нетабельный час. Всё было началом познания.
2
Chantal. Осада.
В Приюте требуется младший персонал, и я пришла наниматься.
M-me Тростянецкая из опекунского совета встретила меня там.
Ей понравилось моё замешательство при виде её: такая grande-dame – и в таком унылом месте.
Июль 1935, Оргеев.
Она посочувствовала мне, но вид её был весел.
«Я кормлю этих несчастных с ложки, купаю их в ванне, хотя никто не велел! – говорили её весёлые глаза, её увлечённая фигура. – Что поделать, если я такая!..»
Я была рада встретить её.
Её красивые руки, плечи, её рубиновые серёжки в маленьких ушах рассеивали унылую скорбность помещения.
И разговор её со стариками был так весел, что и самые олежалые оживали в своих постелях.
Вечером того же дня я видела её в центре города, на Торговой.
Она была в собственном выезде.
С высокой причёской.
Другие серьги гороздились в ушах – теперь матового света.
Она помахала мне рукой из фаэтона.
Её оголённая рука белела, как субботняя хала.
Трудно поверить, что 2 часами раньше эти руки вываривали гадкие приютские простыни в кипятке.
Ещё я отметила новое выражение её лица. При виде меня оно сделалось ласково и значительно. Как если бы ей стало известно что-то особенное, имеющее ко мне отношение.
Придя наутро в приют, я повстречала там… Иосифа Стайнбарга.
Смущённо улыбаясь и глядя в сторону, он объяснил, что сегодня его день по опекунскому