которого старик смог самостоятельно наощупь провести базовый медосмотр и накормить пса.
Домой Гави еле тащился. Он шёл пешком, толкая перед собой велосипед. Ноги плохо слушались его, в голове творилась ужасная сумятица. Притихшие собаки медленно брели рядом с хозяином, встревоженно посматривая на него – Гави вполголоса говорил сам с собой, время от времени горестно вздыхал и почти не смотрел по сторонам.
Хоть автомобилей на дорогах Фастара встречалось не шибко много, а точнее сказать, они были довольно редкими участниками движения, сегодня, как назло, на шоссе словно собрался весь имеющийся в городе транспорт. Кецаль тянул Гави зубами за полы куртки, когда тротуар заканчивался у светофора, чтобы тот притормозил. Собаки не обладали речью и словно бы сами сожалели об этом – они не могли ни расспросить, ни подбодрить хозяина. Больше всех горевал Уици, встревоженно поскуливая всю дорогу.
«Добр ли я. Сострадаю ли я. Стараюсь ли ради других? – мысли Гави прыгали в голове словно угри на сковородке. – Нет. Нет, я не добр. Я паршив. Я зол. Как тысяча волков. Хотя нет, волки не злы, они выживают, хищно ненавидя своих врагов. Мне же некого ненавидеть, поэтому я ненавижу всех. Никто не виноват. Никто! Лишь я один. Я сделал что-то не так…».
Гави поднял влажные глаза к сумрачному небу. Вечерело. На темной улице не было прохожих. Дул промозглый ветер, зловеще шипя меж голыми ветвями берёз по правую сторону тротуара. Там же в стороне от дороги стояли несколько лавочек и небольшой неработающий фонтан перед ними. Гави бросил велосипед на дороге и, спотыкаясь, побрел к ближайшей скамье. Он тихо опустился на её краешек, весь дрожа, и закрыл лицо руками.
– Мама! – вдруг надрывно и горестно позвал он. И тут же сам себе крепко сжал рот ладонью. Он тяжело дышал носом, глядя прямо перед собой, не видя ни фонтана, ни собак, окруживших его и тыкающихся влажными губами в его колени.
«Моя работа! Моя работа… – он медленно разжал себе рот. – Я учу собак. Учу их принимать решения. Собственные решения. Брать ответственность за себя и за других. Я учу их заботиться и опекать. Помогать и действовать в ущерб себе ради других. Я учу их… неповиновению. Неповиновению. Это неповиновение делает их уникальными. Умными. Опытными. Делает их… свободными».
В его память, словно помехи на радио, стали отрывочно врываться воспоминания. Они ярко вспыхивали перед его глазами, тут же гасли и оживали вновь. Гави затряс головой. Подняв взгляд, он увидел перед собой дверь.
А следом и себя в зеркале. Оно висело на двери. Был он совсем ребёнком – маленьким мальчиком в тёмно-зеленом вязаном свитере и синих домашних штанишках с завязками на поясе. Эти шнурки он теребил в руках, взволнованно топчась у двери и испытывая сковывающих страх перед ней.
«Что же за дверью? Что за ней?!» – Гави силился вспомнить.
Мальчик робко толкнул дверь, и та со скрипом приоткрылась.
«Там какая-то комната. Темно. За окном сумерки. Край кровати. На ней сидит кто-то. Кто-то горько плачет. Вижу лишь плечо