Каина на челе, Денница встает вокруг, Белаз едет по улице и въезжает в айфон, маленькое устройство, способное поглотить весь мир, не жуя, не дробя, только кидая в желудок, чтобы растворить и сделать собой, а не получится – так блевануть, выдать весь мир обратно, но в другом уже виде".
Надоели орехи, хруст которых вызывал внутри него боль. Курт открыл банку ветчины и начал ее медленно есть, смакуя каждый кусок, самое сильное и простое, с жирком, холодцом, желтым и белым, очень приятным и вкусным, так как вокруг ислам.
"Столько лет четвертовать свою душу, чтобы добиться наконец бессмертия, сделать его подушкой, одеялом и простыней, так как иначе не будет вообще ничего: человечество зависло между аннигиляцией и вечностью, если оно не освоит весь космос, то его попросту не станет. Так повисли здесь мы".
Часы показали одиннадцать и кусок колбасы по-докторски. Телевизор выключился сам собой. Курт открыл дверь после звонка. На пороге стояла соседка. Лет семнадцати-двадцати. Он точнее не помнил и не знал ее имени.
– Здравствуйте, я услышала музыку и пришла на концерт.
– Здесь неспешная музыка.
– Ну а что? Я войду?
– Заходи, я не против.
– Можно пива попить.
– Пожалуй.
– У меня две бутылки есть.
– Хорошо. Или я куплю.
– Нет, не надо. Я принесу.
– Вы Евгения?
– Я Борис, – она рассмеялась. – Я шучу. Меня звать Мариной.
Она ушла и через пару минут вернулась с пивом и чипсами. Сели за стол, но не напротив друг друга, а рядом.
"Только не секс, я его не переживу, не хватит мозгов на секс, еще эти орехи, не успел унести, теперь она будет их грызть и выглядеть, как Голливуд в девятнадцатом веке".
Решили разлить по стаканам пиво. Курт взял их с полки, дунул в них и поставил на стол.
– Не будем пить из горла?
– Думаю, что не стоит.
– Ну тогда всё пучком. Вы музыкант? Я слышала.
– В общем и целом – да.
– У меня в уме такое творится, когда вы играете: всё опускается вниз, мои поцелуи, прокладки и месячные, первый секс и аборт, а потом это всё ударяет вверх, в самую высшую точку. А оттуда взлетает, уводит к Останкинской башне, вещает на целый мир.
– Давай на ты.
– Хорошо. Курт, как ты так делаешь?
– Просто живу и дышу.
– Как Окуджава в тысяча девятьсот девяносто восьмом году?
– Нет, как Галич в тысяча девятьсот семнадцатом.
– До рождения?
– Да.
Сделали по глотку.
– Где у тебя здесь тарелки?
Он показал. Марина взяла одну и высыпала чипсы на нее.
"Какие красивые бедра, ничто их не спрячет, не уведет, только если концлагерь, но там будет наоборот: исчезнут кости, а мясо будет торчать, зиять и вопить".
Марина коснулась ногой его ноги и отодвинулась.
"Вот и агрессия началась, еще немного, и она набросится на меня, будет пихать мне в рот розовые соски, начиненные творогом, сметаной, ряженкой и молоком. Нет, не так: набитые говядиной, бараниной и свининой".
Он врубил радио, самую далекую в мире волну