свечения. Это был рай без бухгалтерии, без учета грехов. Лучшие страницы были написаны им в раю.
Жена спала рядом. Виктор включил настольную лампу, раскрыл Гессе наугад и прочел: «Мы оба, ты и я, блуждаем в одном и том же лабиринте, в лабиринте наших чувств, которые в этом скверном мире потерпели убыток, и мы мстим за это, каждый по-своему, этому злому миру…
Милая стройная женщина, я безуспешно пытаюсь выразить свои мысли.
Выраженные мысли всегда так мертвы! <…> Я глубоко и с благодарностью чувствую, как ты понимаешь меня, как что-то в тебе родственно мне. Как провести это по бухгалтерской книге жизни, суть ли наши чувства – любовь, похоть, благодарность, сочувствие, материнские они или детские, я этого не знаю…»*
* Эту цитату я бы веником вымела! Про мертвые мысли писатель должен думать живыми словами. Своими, а не чужими. Руки чешутся переписать!
Фред убирает одеяло с головы, – из-под ресниц стекают слезы. Лицо – как рисунок по лекалу: параллельные дуги век, бровей, крыльев носа, полукружий губ – плачущая японская маска. Он похлопывает рукой по ее щеке – ноль реакции. Хлопает посильней, но еще не так, как когда пробуждают от наркоза.
– Прекрати, – Лиза смахивает слезы ладонью, – который час?
– Пять утра. Пора пить антибиотик.
Лиза слизывает таблетки с ладони, запивает водой. А еще говорила, что не любит, когда ее кормят с рук. – Тебе что-то снилось…
– Что?
– Не знаю, не подглядывал. Но ты стонала. Хочешь, я тебе сказку расскажу?
– Нет, я не люблю сказок.
– Ну, историю… Из своего детства.
– Давай! У меня от детства остался привкус во рту какой-то горькой травы, жуешь ее, а в горле горит.
Они лежат рядом, закутанные каждый в свое одеяло. Это и есть вкус его детства. Теплая постель, ночь, рядом – дыхание старшей сестры.
– Я ненавидел погремушки. Лежишь, и над тобой болтается дурацкий попугай, лупишь по нему кулаком, чтобы убрали, а родители умиляются: как хорошо играет ребенок…
– И это все?
– Да. Больше ничего не помню.
– Тогда ты зря меня разбудил…
Лиза дотрагивается до колючей щеки Фреда, тыльной стороной ладони проводит по его лбу, глазам с колкими ресницами. Ей жаль его, как жаль сейчас все, бессмысленно существующее и обреченное.
– Ты когда-нибудь думала уехать отсюда? – Фред ловит ее ладонь, прижимает к шерстистой медвежьей груди.
– Кто же об этом не думает? У меня был реальный шанс эмигрировать. Замужство. Дом в штате Нью-Йорк. В семьдесят первом все друзья свалили, поголовно, и я думала – уеду, меня здесь ничего не держит.* С родителями, вернее с матерью, отношения давно прерваны, отец ушел от нас, когда мне было два года, он алкоголик и живет где-то, кажется даже в Москве. Мать – социально больная, агрессивная психопатка. Занимает высокий партийный пост, пишет доносы. Короче, Третий рейх. Сознание деформируется