конфетами, которые накупил, будут благодарить, обнимать. Все у них будет хорошо. Будет? Точно? И он будет так же рад и доволен, как и они, а на лице будет прямо до ушей… Ему невыносимо стало даже представить, что он сможет встретить их улыбкой, сможет что-то приятное сказать – Доброе утро! Как спалось? – и как ни в чем ни бывало будет сидеть рядом с ними. С ними, ничего не подозревающими, откуда это все, откуда и сам он только что вернулся.
За окном повалил снег, летел и летел с неба и наводил ужас на всех бездомных, а всем, кто приник дома к окошку, заронял в сердце особую радость, без слов по-особому давал понять, что такое домашний уют. В трубе завывал ветер, стрекотали ходики на стене, бессильно с ленцой тянут-потянут, но вытянуть не могут повисшую на растянувшейся почти до стола цепочке гирьку.
Он решил оставить их вдвоем радоваться, наслаждаться угощениями. Так, ему казалось, будет лучше, чем они будут смотреть на его скучное лицо, пока он молчаливо вспоминает даже не то, что увидел, а то, чего не увидел – брызги крови, гримасу боли, вылезающих из перевернутой машины раненых, тормошащих умершего. Если бы он смог рассказать жене, то разве смогла бы она взять эти деньги на столе, придавленные картошкой?
Ему нужно время в эти первые часы осознания разобраться в одиночку со всем произошедшим, с тем, как отныне все изменилось и что же дальше будет, кем в одночасье он стал. Он надеялся тогда, что справится постепенно, сможет как-то разделить, выделить место внутри себя для холодных ночей на трассе, увиденных через зеркало заднего вида, когда он все время пялится туда, откуда приехал, ведь оттуда за ним начнется преследование, и для часов на кухне, проведенных под абажуром в семейном кругу, под шуршание оберток и радостных вздохов жены и дочери. Не согласиться гонять машины он уже, вряд ли, смог бы. Но что-то в себе изменить, приспособиться для двойной жизни – почему бы и нет? Кто сказал, что это невозможно?
– Миша, ты? – донеслось из спальни.
Он звякнул ложечкой для обуви, снимая ее с двери, а может чем-то и раньше разбудил.
– Да. Деньги на столе.
– Который час? – она еще не встала, едва открыла глаза, надо было торопиться, чтобы не пришлось смотреть в них.
– Не знаю.
– Почему не ложишься спать?
– Ты услышала, что деньги я оставил на столе?
С трудом выдавила из себя «да».
– Ты куда?
Щелчок заржавевшего замка. Куплю сегодня же новый с толстенным засовом, который, открываясь, будет будить соседей.
– Ненадолго я. Покурю и …
Закрыв за собой, Ревницкий закурил в подъезде и сбежал по лестнице. Лицо и сигарета стали сразу мокрые, метель швырнула пухом в него и ослепила, едва он высунулся. Первый снегопад. Еще недавно, замерзая на скамейке и не возвращаясь домой, он, кутаясь и дыша на озябшие руки, только и думал, что о снеге, что же будет, когда пойдет первый настоящий снег, как он усидит? Он еще долго перетаптывался и смотрел из-под