тебе роднее, чем одноклассники.
– Как придумаешь… – Аню однако кольнуло, ведь её подруга права. – Я тебе просто не говорила.
– Ладно, что я на тебя напала-то, на болящую. Несмыслово.
У Таньки нет-нет да и вылетали какие-то неожиданные словесные «пердимонокли». Сама сочиняла или слышала где? Она снова припала к шкафу, уже «смыслово», чуть осторожнее, с лёгкой неприязнью глянув через плечо.
– Тебе главное – послать болезнь куда-нибудь… за докторской колбасой. Пусть замучается искать и пропадёт без вести. Я бы вообще не болела, был бы у меня свой уголок. Везёт тебе. А у нас дома все в одной комнате толкутся. Да, везёт…
– Ага, везёт со страшной силой… и? – слегка напряглась Аня.
– Не хотела тебя расстраивать. Нет, прикинь, Швабра всё же поставила двойку – тебе тоже. Мне-то ладно, я здоровая. А тебе!
– Не кричи ты так! Мама услышит. И так понятно, что пара. Фиг с ней. Я всё равно учиться в этой школе не буду, – мечтательно улыбнулась Аня и почувствовала, как треснула запёкшаяся губа. «Тьфу! Проговорилась!»
Танька открыла рот, чтобы выпалить неизбежный вопрос, как тут послышались торопливые шаги и появилась Анина мама – всё слышала? Причёсанная на выход, припудренная, в своём лекционном костюме, не потерявшем очертаний и благородного цвета терракота за многие годы. Она его привезла когда-то из Риги, которая произвела на неё неизгладимое впечатление. И этот трикотажный костюм тоже – носимый потому незаменимо-неснимаемо весь учебный год. Поверх лучшего костюма старый кухонный фартук.
Сегодня у мамы ещё вечерники, две пары. Не до халатиков. Вечно ей надо куда-нибудь бежать: то к вечерникам, то к заочникам, то к дневникам. Вот и дочь чаще всего чувствовала себя пожизненной заочницей. Заочным ребёнком в своей семье – живущим где-то за очами, в недосягаемости зрения и внимания родителей.
Чуть бледное из-за пудры лицо, без улыбки, без иных эмоций, непроницаемое, разве что с оттенком лёгкой досады и озабоченности. Без них сошло бы за красивое, если могут быть красивыми строгие академические черты. Ни одной чёрточкой лицо дочери их не повторяет. Такая странность. Всё другое, до цвета глаз. Да и тёмные волосы непонятно в кого, у обоих родителей они русые.
Потеснив книжки на тумбочке, мама пристроила туда поднос – специальный «болезненный», с цветастым китайским термосом, большой чашкой чая, розеткой варенья. Такая у этого подноса была работа – нести дежурство подле Аниной кровати, когда она болела.
– Таня, ну, просила же… И ей только питьё можно пока.
«Ничего она не слышала!»
– Не забывай, пей побольше. И полощи почаще, – сказала мама, пытливо глянув на дочь.
Аня поджала треснувшую губу – вовремя. Никто не заметил.
– Пойдём, Татьяна. Придёшь, когда ей будет получше, – мама была уже в дверях, спешила.
Оглянувшись на прощание, Танька в отчаянии прошипела:
– Расскажешь, где ты была?
Аня