выгоду. – Паратовский развел руками, беря следующую книгу. Это была история Советско-Афганских отношений в двадцатом веке. – Но, есть и те, для кого собственная выгода становится бременем, от которого они с радостью избавляются, ради чего-то намного большего, чем сами они. Эти люди всегда подобны локомотивам…
Мираж
«Здравствуй, мама! Ну и времечко нынче выдалось, ничего не сказать. Не знаю, как у вас там, в Ленинграде, а у нас здесь невероятно паршиво. Знаешь, как говорили когда-то мне, что все плохое, рано или поздно, случается. И я не знаю, поздно, или рано, но все это «плохое», о чем нас предупреждали, случилось. Я не знаю зачем пишу это письмо вам. Знаю, что почта нынче уже не откроется. Знаю, что почтальон не положит его в ваш почтовый ящик и вы не прочтете его. Ведь вас с отцом уже наверняка нет. Я слышал о том, насколько страшно бомбили крупные города, и сомневаюсь, что Ленинград остался целым…
Не знаю зачем я пишу вам. И пишу ли я вам? Я чиркаю по листу бумаги, пытаясь изложить собственные мысли, но они все еще крутятся в моей голове так, что не могу их остановить. Наверное, все же пишу для себя. Пишу, чтобы навсегда запомнить, и чтобы осознать, что со мной произошло за последнее время. За тот небольшой промежуток времени, когда я перестал быть полноценной частью Советского контингента в Афганистане, и стал простым парнем, потерянным где-то на юге, у самой границы с Пакистаном. Да, я пишу, чтобы мои мозги наконец-то встали на место, и перестали бегать по моей черепной коробке как курица с отрубленной головой. Ты помнишь, мама? Как мы навещали одну тетку под Саранском, и как она с маху рубила курицам головы? Тогда я думал, что это необычайная и непривычная жестокость. Но теперь я понял, что жестокость человека к курице – ничто, по сравнению с жестокостью человека к человеку.
В общем, я снова отвлекаюсь. Видишь? Вот такие вот дела у меня с головой. Наверное, из-за этого все, что пишу, кажется таким…
…Таким нереальным…
Будто это происходит и не со мной. Будто я наблюдаю со стороны за человеком в простой замаранной кровью и пылью желтоватой ватной куртке, в серой ушанке набекрень, как у меня сейчас. Человека, нервно сжимающего цевье своего автомата, который лежит на коленях, каждый раз, когда в афганской ночи раздается какой-то едва уловимый шорох. Знала бы ты, что к этому привело – никогда бы не поверила. А я бы не поверил, что буду это тебе…, наверное, все же себе, рассказывать. Сколько бы ни учили нас материализму, сколько бы вы с отцом не старались мне внушить то, что завещал нам товарищ Ленин, все это кажется таким правильным, таким четким, ровно до тех пор, пока не распадаются всякие рамки. Пока существует человечество. И как только оно… Да, оно перестало существовать. Но я держусь, знай. Я держусь, мама. Я держу в душе все то, что вы мне рассказывали, что вы мне говорили, и что вкладывали в мой рот с каждой ложкой манной каши, сваренной по утру. Знала бы ты, сколько я бы за нее сейчас отдал…
А