взял со стола свой телефон, не с первой попытки разблокировал его, перешел по ссылке, и бегло пробежался по тексту статьи, написанной неким физиком Эриком Леманом. И даже беглого ознакомления вполне хватило для того, чтобы понять какого рода эта статья.
Леман бил наотмашь, не целясь, он размахивал увесистыми дубинами-эпитетами и с силой обрушивал их на бедного Николаса, на его исследования в области множественных миров, на «Атомид», и даже пару раз врезал по самому Галиелю, назвав его «романтичным юнцом, неоперенным, а потому глупым, который вот-вот промотает наследие более умных предков» и все в таком духе.
Леман этот был, по всей видимости, круглым дураком, посредственным публицистом, и мало что соображал если и не в физике вообще, то как минимум в квантовом ее разделе. Сам Галиель, разумеется, светилом в какой бы то ни было человеческой науке не был. Он был далек от этого, как морская бредюга далека от сострадания и милосердия, но светилом быть вовсе и не обязательно, чтобы определить уровень познаний Лемана, потому что согласиться с выводами этого продажного критикана, значит признать, что никакого иного мира кроме этого не существует.
Галиель мысленно усмехнулся, и убрав телефон в сторону, взглянул на Николаса. Тот нетерпеливо ерзал на стуле, то забросив ногу на ногу, то усевшись по-ученически, сложив руки коленях.
– Как тебе? – с досадой спросил он Галиеля.
Галиель легкомысленно дернул плечами.
– Подумаешь, – сказал он. – если ты будешь обращать внимание на каждого идиота, который…
– Это «не каждый»! – Перебил Николас. – Этот гад совсем «не каждый»! Не без его участия были обнаружены тетракварки, между прочим.
Николас вскочил с места.
– Сам ведь, сам еще каких-то семь лет назад с башкой ушел в квантовую гравитацию, лез во все теоретические разделы, а тут, смотрите! То ему не то, это ему не это. Тут лженаука, там лженаука.
Он умолк, и уставился в пол, поджав губы.
Галиель глядел на этого долговязого, сутулого ученого, величайшего ученого, в этом сомнений никаких нет, и ему было его жалко. Его это не поразило, он уже успел привыкнуть к этому некогда странному чувству по отношению к аборигенам, а вернее к одному конкретному аборигену, к физику-экспериментатору, ученому-гению Николасу Пена, у которого все идет не так гладко, как должно было бы идти; Николасу Пена, сумевшему подобраться так близко к невидимым вратам, разделяющим их миры; к Николасу Пена, бессребренику, смысл жизни которого лишь в науке, в научном поиске ответов на еще никем не поставленные вопросы, кроме него, никем всерьез, кроме него. И этот смысл Галиель последовательно уничтожал. Потому что если кто-то, пускай и с самыми чистыми намерениями, пытается подобрать отмычку к входной дери вашего дома, то единственно правильным будет остановить его. Его намерения не важны, они не спасут, не остановят хаос, какой он принесет с собой, против воли, но принесет, открыв эту дверь. Ибо в нее незамедлительно хлынут все прочие, чьи помыслы не столь чисты и бескорыстны. Пена будет умолять их остановиться, прекратить