к своей груди, чтобы унять в ней чрезмерно колотящееся сердце.
На своё счастье Смирнов, воротившийся от лошади, сией картины не застал. Федя с Гришей сидели чуть порознь и загадочно молчали. Мишель снова чувствовал себя пропустившим весь контекст дураком, и это вновь возникающее ощущение не давало ему покоя.
Поэтому как только Аксёнов принялся дремать немного в стороне, то Миша потихоньку завёл разговор с неочевидным “соперником”.
– А ты сватанный? А, Федь? – с совершенно мальчишеской издёвкой проговорил Смирнов, подперев голову рукой.
– Тебе по что надобно знать? – сохраняя спокойствие, ровным голосом отозвался молодой каретник, даже не взглянув на собеседника, будучи больше увлечённым перебиранием между пальцами различными стеблями.
– Да так, – пожал плечами Мишель, – коли нет, так можем и засватать.
– Зачем это тебе?
Но Миша продолжал так, будто и не слышал:
– Поедем-ка значит к нам в юнкерскую школу на приём осенний, будет бал, будут красавицы-девицы…
Вдовин с усмешкой качал головой. Затем он взглянул на своего спящего товарища и вставил:
– Не надо мне такого добра. Авось сватанный я.
– Да неужто?
– Тебе не проверить.
Юнкер слегка вздохнул от мимолётной растерянности, но потом тут же собрался с мыслями:
– И Гриша будет рад наконец Марусю свою увидеть, – закончил Смирнов и с любопытством уставился на каретника.
– Что за Маруся? – поддался речам юнкера тот, – из крестьян что ли?
– Как знать, как знать, – качал головой Миша, хитро улыбаясь.
По нему было понятно, что ответа явно ждать не стоит.
– Брешет он, я Грише верю, – говорил себе под нос Фёдор, оставшись один, – если он мне не рассказывал, значит напраслина всё это.
С утра Мишель был невероятно доволен собой, о чём говорила и его задорная улыбка, не сходившая с его лица даже когда все трое вновь были в седле.
Фёдор снова поменялся с Аксёновым и сегодня сидел позади, а Гриша правил конём, иногда украдкой поправляя свежий венок из полевых фиалок на своей голове.
Смирнов, конечно же, догадывался о его происхождении, но был более уверен в себе после вчерашнего разговора с каретником. К слову сказать, Григорий и сам боле не стыдился, не смущался цветов в своих волосах, а наоборот, держался весьма статно, будучи сосредоточенным на дороге.
– Ба-а-арин! – послышалось позади.
Ехали молодые люди небыстро, поэтому всё расслышал точно, но никто не мог понять кто и кого зовёт. Все в итоге обернулась на повторное “барин”, и только Григорий признал в бегущем по дороге, уставшим крестьянине Антипа, что с младенчества служил у отца в конюшне. Суровый нравом был этот Антип, юноша это помнил. Именно этот Антипка надувал в деревенском пруду лягушек так, чтобы они лопались, а потом громко с этого смеялся и приводил своим весельем в ужас всех подрастающих крестьянок, почему-то всё ещё водивших с ним знакомство, и маленького Гришу в том числе.
Аксёнов, останавливая