новобрачным долгое и сладостное житие. Такая сладостная и длинная жизнь.
В дальнем уголке разместились музыканты в шелковистых белых рубахах, игравшие развесёлые мелодии на гуслях, сопе́лях, свирелях и трубах. Двое молодцев лихо стучали в бубны. Рядышком с музыкантами сидела на лавке пятёрка песельников и ожидала своего часа… Недалече от певунов кривлялись три шута с разрисованными рожами, в колпаках и пёстрой одёже. Ловко скользя между скоморохами, минуя музыкантов и песельников, суетились заботами по столу нарядные холопы Михаила Сидякина.
За длинным столом сидели двумя вереницами гости свадебного пира: знатные бояре Гаврила Волынов и Дмитрий Воронцовский, прочие бояре, менее знатные; двое немчинов-лекарей в чёрных иноземных одеждах, опричный дьяк Фома Колотовкин, стрелецкий дьяк Леонтий Хаванов (свояк жениха), трое стрелецких тысяцких в богатых красных кафтанах; и сам глава Стрелецкого войска, первый воевода Отечества, высокий и дюжий телом Афанасий Шубин…
По велению хозяина, песельники затянули шуточную историю про “купца Елисейку, что вином-пивцо́м напился, да увидел змейку…”
Глава Торгового приказа Иван Калганов склонился к уху соседа, знатного боярина Волынова, родственника князей Милосельских:
– А и богато живёт Михайла Сидякин, а, Гаврила Ильич…
– А ты как мыслил, Иван Фёдорович, – зашептал в ответ боярин Волынов, с усердием перемолов ртом курятину. – В позапрошлом годе жёнушка захворала – вон тот немчин её охаживал. Оклемалась Ирина, м-да. Я Михайле самолично три сотни золотыми червонцами привозил. Так и стрижёт с каждого.
– А подати с именных барышей Михайла Борисович не плотит в казну, – промычал озадаченный Иван Калганов.
Волынов швырнул косточку на золочённую тарелку, утёр жирные пальцы рушником, сделал добрый глоток хмельного мёда из кубка, а потом с лукавой улыбкой взглянул на соседа.
– А ты здравницу хозяину начни сказывать, Иван Фёдорович, – тихим голосом зашелестел Гаврила Волынов, – а в конце и брякни, мол: “Плати-ка ты, дорогой берендей, десятину в казну со своих прибылей, а то жируешь, глазеть тошно”.
Иван Фёдорович с неудовольствием поглядел на шутника.
– Молви мне, боярин, ты Матвею, среднему сыну, сыскал жёнушку? – вопросил Волынов.
– Намедни ударили по рукам с Белозерским. Наталью Степановну сосватали, младшую дочь. Краса-дева, не хуже этой пыни зеленоглазой, – совсем понизил голос Иван Калганов.
Боярин Волынов обернулся к невестушке и в его голове мелькнула мыслишка: “Пыня не пыня, а дочка у Сидякина и взаправду красивая, скорее пава собой, гм, кудесница огневолосая. А Наташка Белозерская, сказывали, зело дородная. Пожрёт она твои запасы, старик Калганов – тут ты по-иному запоёшь, татарский куркуль…”
Жених занял место свата Михаила Романовского; старик ушёл из горницы, видимо, по благородной нужде. Опричник склонился губами к уху дружка Коптилина и зашептал:
– Сенька, мне скоро сверку