пташкой из помещения.
Вещи – забавные штуки. Только сейчас у тебя на руках – кухонный прибор, миг единый – оружие. Вещи преображаются за мгновение, а живые человеки – из разума и беспокойного сердца скроены…
Благородным ли стерхом, ветром ли северным худородным, злым и колючим, пролетели пять годов суетливой жизни…
В собственном поместье держал расчёт с животом Иван Калганов. В горнице воцарился едкий запах-душитель от огромного количества свечей, искривлёнными стрелами воткнутые в серебряные подставки от пяти золочёных кандил. Когда-то кряжистый и дородный телом глава Торгового приказа лежал в койке, укутанный под двумя шерстяными одеялами, хотя на дворе стоял ласковый месяц тра́вень. У изголовья кровати сидел на коленях перед угасающим ликом отца старший сын Ивана Калганова – Фёдор. Он имел схожую с родителем наружность: кряжистый, сытый, среднего роста, кареглазый, темноволосый, жирное бугристое лицо с овальными и выпуклыми монголо-татарскими скулами. Однако у наследника имелась и собственная, весьма оригинальная особенность внешности: правый глаз с заплывшим от жира ве́ждом отчётливо косил куда-то вбок, словно искал завалявшегося золотишка где-то там, в углу горницы… Да и по дородности Фёдор Иванович с лихвой обогнал родителя к своим неполным сорока годам. Наследник фамилии проживал не просто дородным боярином – он был подлинным жирдяем, чего уж там. Но все сравнения старшего сына и отца являлись уместными ещё с полгода назад. А ныне Иван Калганов… совсем ссохся телом, что ягодка изюма, за горы которого его ёры-подьячие в Торговом приказе прописывали солидные подати иноземным купцам.
– Не зарывайс, Фёдор Иванов, как приказ взглавишь, – шелестел языком старик. – По совест дел веди. Бол десятины не волоки из царской казны. Помни: жадн… всегд… два раза плот.
И на смертном одре Иван Фёдорович оставался подлинным главой Торгового приказа. Он без особого труда игрался цифирями в последней напутственной речи перед старшим сыном.
– А я, Федьк, из казны… никогд бол пол десятины не бр. Царь ведал то и ценил… мня.
Фёдор Иванович слушал родителя с рассеянным вниманием. Он сильно страшился неминуемой смерти отца, он с таким трудом освоился на должности дьяка, управляющего сбором податей с посадской черни. А теперь ему предстояло взять в руки весь Торговый приказ… Однако возможность солидной грядущей наживы при новой стезе прельщала и манила его тугой разум золотыми берегами. “Чего там батюшка молвил про десятину и пол десятины?”
– Матвея слушайс – он толковый. Кличь… ко мне ег.
– Кого кликать, батюшка, Еремейку или Матвея?
– Младший пущ в светёлк плачетс, не дёрг его святую душ. Матвея зви.
Фёдор Иванович с усилием поднял жирную тушку с пола, сплошь устланным персидским ковром игривого небесно-голубого оттенка, при нынешнем печальном событии неуместно сверкавшим своей пёстрой голубизной в щедро освещённой свечами горнице…
А на задней площадке Опричного Двора,