Странные чудеса творятся в моей аптеке в последнее время,» – проговорил Штейн, внимательно наблюдая за реакцией Томаса.
В тишине комнаты было слышно ровное дыхание матери. Томас смотрел на старого аптекаря и впервые заметил, как тот машинально перебирает чётки, висящие на поясе – те самые, с которыми каждое воскресенье ходит в церковь.
«Знаешь,» – продолжал Штейн уже мягче, – «я мог бы помочь тебе. Направить твой… талант в правильное русло. В конце концов, разве не этому учит нас Господь – помогать ближнему своему?»
Его слова звучали благочестиво, но что-то в его глазах… Что-то холодное, расчётливое… Словно он прикрывал алчность маской милосердия. Томас вспомнил, как каждое воскресенье господин Штейн стоит в первом ряду в церкви, как степенно кланяется священнику, как щедро кладет золотые монеты в чашу для пожертвований. И как на следующий день выгоняет больных детей из аптеки, если их матери не могут заплатить полную цену.
«Видишь ли, мой мальчик,» – Штейн говорил теперь совсем тихо, почти по-отечески, перебирая чётки, – «Господь даёт каждому свой дар не просто так. Твой дар… он мог бы принести пользу многим. Конечно, за разумную плату.»
Он сделал шаг ближе к постели матери, и Томас невольно подался вперед, загораживая её.
«Вот, например, твоя матушка,» – аптекарь указал на спящую женщину своими длинными пальцами, покрытыми чернильными пятнами. «Её исцеление… оно могло бы стать началом чего-то большего. Подумай только, сколько богатых домов в нашем городе скрывают больных за своими высокими стенами? Сколько благородных семей готовы заплатить любую цену за исцеление?»
В его голосе звучала какая-то странная мелодия – словно змея-заклинатель пыталась очаровать свою жертву. Томас почувствовал, как по спине пробежал холодок.
«Вместе мы могли бы…» – Штейн сделал неопределенный жест рукой, и его перстень с большим рубином тускло блеснул в свете свечи. Этот перстень Томас помнил хорошо – он появился на пальце хозяина после того, как дочь графа выздоровела от загадочной болезни. Тогда в городе шептались, что лекарство стоило больше, чем годовой доход всей торговой улицы.
«Я мог бы стать тебе больше чем учителем,» – продолжал аптекарь. «Настоящим наставником. Духовным отцом, если хочешь.»
Его слова падали в тишину комнаты, как капли яда. Каждая была обернута в благочестие, каждая звучала правильно. Но за ними скрывалось что-то тёмное, что-то жадное. Томас понял: он не остановится. Как не остановился, когда умирали дети бедняков. Как не остановился, когда старая Марта молила его о помощи.
«Духовным отцом…» – повторил Томас, и что-то в его голосе заставило Штейна насторожиться.
В этот момент с улицы донесся звон церковного колокола – глубокий, тяжелый звук, отмеряющий час перед рассветом. Штейн машинально перекрестился, не выпуская из рук чётки.
«Время позднее,» – произнес он, и в его голосе появились новые нотки – нетерпение, смешанное с плохо скрытым раздражением. «Подумай о моем предложении, Томас.