помнить, за чей счет мы с вами получаем зарплату.
Бухгалтерша разъяренно выскочила из кабинета, а управляющий с чувством исполненного долга опустил голову и стал заполнять договор, бормоча под нос данные из паспорта чикиндиста.
– Выгонят тебя! – серьезно сказал Алик. – Хорошо еще, если не посадят. Гляжу, вокруг уже торговая чернота вьется, из шашлычников набирал их, что ли?
Управляющий поднял бритое лицо с лиловым синяком. В глазах мелькнул фанатический блеск:
– Зато к любому чикиндисту приду, скажу – обнищал, дай, на твоем участке машину эфедры нарежу – не откажет. Никому из своих плохого не сделал.
– Да уж, – придерживая пальцем разбитую губу, криво улыбнулся Алик. – С твоего кресла на волю еще не уходили.
– Буду первым! – отрезал Индеец и протянул договор, закрепляющий за Аликом участок на следующий год.
От последнего казахского села в долине реки почти до лесного кордона Алик доехал на попутной машине – в новом году ему везло. До избушки оставалось часа три ходьбы. К тому же колею машины, вывезшей эфедру, еще не замело, идти по ней было легче, чем по сугробам. Засветло он добрался до моста и, наверно, в этот день не полез бы под него за оставленным хлебом, но увидел на снегу странные следы: ни куница, ни белка… Следы вели под мост. Алик сбросил рюкзак и заглянул туда.
– Мяу! – раздалось из полумрака.
– Кис-кис! Ты, что ли?
Кошка вылезла из-за бревен на свет, отчаянно заголосила с обидой и укором. Алик протянул руку, подманил ее:
– Иди сюда, иди! Ну, не ори, бичовка… Всего-то чуть больше недели посидела одна.
Он сунул кошку за пазуху, удивляясь, что она ушла от дома так далеко. Хотел прихватить пару булок мороженого хлеба, но мешок был пуст, а в нем продрано отверстие диаметром как раз по кошке.
– Ничего себе! – Алик удивленно вытряхнул на снег последние крошки, заглянул в круглые кошачьи глаза, ощупал живот. – Пятнадцать булок схавала. Да куда в тебя влезло?
Он спустился к воде и тут нашел множество следов, незаметных сверху. Кто только ни подкармливался из мешка: и мыши, и сороки. Приходили горностаи.
В избушке было холодней, чем под открытым небом. И все же Алик не стал сразу разжигать промерзшую печь, сел на нары, закурил – наконец-то был дома.
Темнело. Жарко потрескивала печка, светила керосиновая лампа, булькал в кастрюле последний, иссохший и вымерзший, кусок маралятины. Кошка, успокоившись, свернулась на спальном мешке и громко мурлыкала, время от времени поднимала настороженную голову, отрывисто мяукая и содрогаясь после пережитого. За стенами холодало. Яркие звезды высыпались на черном небе. Алик выходил на крыльцо, задирал голову к Большой Медведице, заглядывал с мороза в свою теплую конуру с мерцающей лампой, на душе было покойно и радостно.
Широким ножом он накрошил в миску принесенного лука, залил его кипящим бульоном, лезвием зацепил из кастрюли кусок мяса. Суетливый и скандальный город был далеко, визит вспоминался как что-то давнее и ненастоящее.
Через