передвигаться как ему будет угодно. Естественно, на прочих, уже совсем далеких от меня фронтах, воскресая в самых неожиданных видах – в красношеей ковбойщине на далеком Западе, например; ковбойщине, которая станет тем ветром, коего так не достает несчастному, пустынному, но притом живому в океане западной пустыни перекати-полю. И русский мир покатит это перекати-поле руками ковбоев и рэднеков, покатит яблоком наливным по блюдцу.
И разумный вопрос, а почему ж Донбасс? Какое вообще право какой-то студентик девятнадцатилетний имеет право что-то там «за Донбасс» говорить и так далее?
Правильно, права никакого. Диванная брехня.
Но у меня право всё еще большее, чем у одного «гражданина-поэта» – отзываться о степени бандитскости двух погибших за этот мир солдат. Хотя перед кем я распинаюсь в объяснениях? Современный человек, какой бы он ни был позиции политической, культурной али философской, все равно при взгляде на поданный ему в ресторане салат может спросить, зачем его привели давать показания в суде. Только скажите ему, что салат – его судья.
Так что прямо, без оглядки и честно; с позиции дивана, хотя иногда и улицы, и автобусной остановки – и неизменно в метафизическом своем ватнике – говорю: только вот такая вот точка бытия, очень далёкая от меня сейчас, хоть и не слишком-то далекая географически – только она удерживает жизнь. Естественно, помимо всего того, что «я» и составляет в понимании одного князька Андрея – помимо семьи, например. Но это уже переливание и так очевидной всем воды. Еще в две тысячи четырнадцатом, когда, так сказать, «всё началось», я писал ватные стихи, и этим горд.
И на земле своей придётся ИМ стоять,
Не с жизнью в голове – с оружием в руках!
За это кто-то должен жизнь отдать…
Лишь жизнь за жизнь! Лишь кровь за кровь,
Лишь прах за прах!
Как же забавно порой перечитывать своё раннее. Будто и не своё, хотя по посылу – более своё чем то, что сейчас частенько вылетает из-под пера.
А вот почему надежда – в них? Да всё очень просто. Там люди.
Там люди. Без размышлений о том, должно ли с заглавной это писаться, или еще как. Не один человек, в том числе из знакомых и относительно знакомых, как-то туда съездив по какой-то причине, возвращался, с ужасом от воющей не так уж далеко смерти, но и с восхищением от живущей в этом вое жизни. Да, в страхе, да, в горе, да, с потерями, да, понятное дело, что многие предпочли бы этой «жизни» недалеко от костра войны – жизнь нашу, столичную. Но, все же – там люди. Там воины. Да почти любой, живущий там – воин. Значит, человек.
В недели катастрофического отчаянья, выпавшие, например, на две тысячи шестнадцатый год, я крепил себя именно этой верой: еще есть живые люди, есть. И им приходится куда хуже, чем тебе, хоть они и окружены более живыми людьми, чем ты. Плохо не тебе, а людям на Донбассе, в Сирии, в других горячих точках, в странах Африки. Конечно же, одно только это