не похороненный, на той же площади, где вновь стоит тот же храм1. Но эти церкви мне понятны; миллионы людей через них прошли, в принципе даже понимая, что это церкви. И куда лучше – честное понимание своего рабства, чем непонимание рабства вообще.
Это как с любовью – люби и честно признайся, что ты раб вон той-то девушки, но не смей отрицать своего рабства у ее любви, пусть даже и безответной. А то это отрицание приводит к перепискам в итоге не с девушками, а с самыми настоящими телками – да и переписывающийся сам становится телкой. Вот и получается, «любовь тёлок». И все живут да поживают в этой любви-нелюбви, и вот если можно много чего сказать да поспорить о том, что вообще такое «любовь» и что мы ею называем, то называть «нелюбовью» можно ну практически ничего.
Пустота.
Пока я проходил мимо буквально выстроившихся в единый строй убогих кафешек и ресторанчиков, пустота глядела на меня глазами сотен мужчин и женщин, ну и непонятливостью глаз детей. Дети вроде бы и счастливы тому, что родители куда-то их привели, что им тут кушанья на подносах несут, но они искренне недоумевают (пока что – искренне, пока они не втянулись во всё это), отчего взрослые вокруг чаще улыбаются еде, чем детям.
Однако и здесь есть свой баланс, но лучше уж бы его не было. Один взрослый одиноко и неприметно сидит в углу и, как будто бы отыгрывая улыбку за всех, у кого она бы здесь должна быть, засматривается на каждого ребенка, который только есть в поле его видимости. Понятно, почему.
Для того чтобы сбалансировать похуизм, великие механизмы вселенной прибегли к помещению в эту церковь извращенца. Надеюсь, он пойдет тем же маршрутом, что и я, но в другую сторону, и его сожжет ночное таинственное сияние церкви. Причем любой из всех этих церквей; а если пойдет моим маршрутом, то не сдержусь же, побью. Он еще и хлипкий, типичный человек-окурок. Не удивлюсь, если либеральных взглядов.
И ведь никто не думает вывести тварь из заведения – ну, пусть себе смотрит, свободный человек. Может, ждет кого-то просто. Может, травма душевная, и ничего плохого она не несет детям. А может, и то, и другое. Но лучше бы ни того, ни другого, ни этого мужика вообще; когда он мельком глянул на меня, я увидел там нечто гораздо хуже пустоты. Я увидел там секундный ответ на свой так и не сформулированный вопрос: чуть-чуть толкните неваляшку этой взрослой кафэшной пустоты, и она преобразится в это самое «хуже».
От безумия несознаваемого повседневного рабства, куда худшего, чем рабства политического или рабства у нищеты, – всего пара шагов до безумий других сортов.
Я в панике уходил как можно дальше и дальше, а эти треклятые кафе все никак не кончались… мир-кафе. Мир-кофе. Мир-ко… мирок…
Я уже видел их.
Всех.
Те же лица.
Они повторяются уже не в моем воображении, они действительно физически повторяются. Везде. Неужели в каждом кафе сидит минимум