скулить-то. Пей молоко. Пей, я сказал! Переверни подушку. Все, ложись. Спи. Снов не будет.
И снов действительно не было, потому что рука Яруна лежала у Сташки на темени. Бояться было нечего – спи и спи. Вот только Ярун тогда не спал. Сидел рядом, шуршал документами, что-то просматривал на экране… Не отнимая руки.
Но иногда Сташка сам вдруг просыпался в холодном поту, не в силах вспомнить, что же приснилось, как опять убили, в страшной тоске тщетности противоборства со смертью, и мучился до рассвета, не желая никого, и особенно с недавнего времени дежурившего по ночам доктора, обеспокоить и смертельно боясь закрыть глаза.
Но если успевал осознать, что приснилось… То, смирившись, вставал и сразу, придерживаясь за стены, брел, пепельный и качающийся от ужаса, к Яруну, как железка на магнит. Ярун молча поднимался на первый же его хриплый писк. Если ему удавалось сделать так, чтоб ужас быстро прорвался слезами, то Сташка даже мог, выплакавшись, уснуть у него на руках. Но чаще всего Сташка даже не слышал, что он говорит, и как каменный сидел возле Яруна и держался за его руку. Внутри был лед и что-то скорчившееся. Через час-другой это проходило, Сташка осознавал себя, начинал слышать голос Яруна, пил молоко, но руку Яруна не отпускал. Для него вообще во всем этом кошмаре самым спасительным было то, что есть к кому прийти.
Однажды во время перелета всю пассажирскую палубу – то есть всех его дедушек, докторов, слуг и часть команды крейсера поднял на ноги душераздирающий, предсмертный детский визг. Полуодетый Ярун примчался и вместе с докторами – лекарства не действовали – полночи успокаивал рыдающего Сташку, который даже объяснить им не мог, что случилось, потому что ему приснился ледяной ад из дурацкой Книги, и во сне он поверил, что это так и есть, поверил, что оттуда невозможно спастись. Никогда. Все безвозвратно. Да, это вранье, на самом деле нет никакого ада, а просто ноль, ничто и никогда… Но «ничто и никогда» так отвратительны, так ужасающи, что он плакал до рвоты, так, что дважды терял сознание. И визжал, как если бы резали, едва Ярун пытался от себя оторвать его руки, чтоб перехватить поудобнее. Детская нервная система не справлялась с этим «ничто и никогда», и в конце концов Ярун велел корабельным врачам принести какое-то ужасное лекарство для взрослых, которое использовали для реабилитации надорвавшихся навигаторов, и сам вколол Сташке в вену почти невидимую капельку этого яда. Через минуту все нервы в теле остыли в блаженном, нежном-нежном ласковом холодке, и сами стали нежными и мягкими, провисли ниточками прозрачных прохладных волокон… Тело стало мягким и безучастным к любым мыслям и чувствам. Сами чувства растаяли, и Сташка стал видеть мир сквозь прохладный невидимый туман безразличия. Уснуть? Ярун всех отослал, но не дал спать: снял вонючую мокрую пижаму, унес, безвольного и жалкого, как больной зверек, в душевую, вымыл с ног до головы, все что-то приговаривая, но Сташка слов