Едва ли мне почудилось, но его глаза были полны слез, которые стекали по щекам. Невыносимое страдание осознавать, что ты никогда больше не сможешь прикоснуться к любимому человеку, никогда не попросишь прощения за то, что когда-то сотворил. Он не смотрел на меня, а лишь на Джонатана, не отрывая взгляда прозрачных призрачных глаз.
Пока Джонатан был полностью поглощен тем, что доставлял мне удовольствие, я протянул к Вильгельму руку, беззвучно позвав его, чтобы он обратил на меня внимание. Он только горько улыбнулся, прижал руку к груди и благодарно кивнул. Я отдал ему в распоряжение свою плоть и кровь, позволил ему выбирать, что говорить и что делать, на долгие минуты словно бы впав в глубокий сон. В последний раз. Мои руки и губы принадлежали ему, его слова звучали моим голосом, и полнота ощущений от соития с Джонатаном – тоже.
Вильгельм остановил Джонатана – все это я узнал лишь потом, когда у меня восстановились воспоминания – и, тронув его лицо ладонями, привлек к себе ближе, чтобы, пропустив пальцы сквозь волосы, сперва зарыться в них носом и втянуть воздух, и поцеловать в лоб, так целомудренно и нежно. Мои пальцы прикасались к щекам и подбородку, оглаживали шею, пока Хованский любовался чертами лица Джона, а потом, привлекая еще ближе, стал целовать его губы, оторвавшись лишь раз на тихое:
– Мой господарь… – надломленный, пропитанный нежностью и болью голос заставил Джонатана насторожиться, спросить все ли в порядке, но ответом ему служила только улыбка, полная затаенной печали. Но Джонатан узнал всю правду намного позже.
Вильгельм был опытнее меня в любовных делах, несмотря на то, что сам провел в постели с Ионом достаточно мало времени, пока его не казнили. Мы были вместе четыре года, но мне порой казалось, что Хованский знал, как прикоснуться и как поцеловать, как заставить Джонатана испытать острое удовольствие, намного лучше меня.
Испытывал ли я ревность? Нет. Разве можно ревновать к части собственной души – а порой казалось и вовсе воображения – которая имела такие же притязания на возлюбленного, как и ты сам? И пусть мы были разделены надвое, отрицать того, что мы изначально были едины – глупо, да и я по-настоящему чувствовал всю ту любовь, которую испытывал Вильгельм к Иону. Если бы не Хованский, у нас бы не было будущего. Они всего лишь оба были бы мертвы от рук восставших бояр, а я бы, пожалуй, может быть, и не родился.
Я помнил, как он опрокинул Джонатана на спину, седлая и притягивая для нового глубокого поцелуя, насаживаясь на его плоть. Его движения были плавными, а стоны тихими, но несдержанными. Он запрокидывал голову или же целовал шею Уорренрайта, впивался пальцами в его плечи или же оглаживал сильную грудь. Вильгельм то замедлялся, то двигался быстрее, заставляя своего господаря подаваться навстречу все быстрее, сжимая ладонями бедра.
Джонатан был сам приятно удивлен подобной прыти, не чувствовал неладное – не уверен,