настигавшую их лошадь и смогли доскакать до леса. Немцы дали по лесу несколько залпов из карабинов, подорвали гаубицы и умчались.
Отец мой угодил характером в деда. Работал трактористом и сутками пропадал в колхозе. В раннем детстве я видел его очень редко – от силы в неделю раз. Был он настолько молчалив, что окружающие порой о нём забывали. Когда мы переехали в город, заводское начальство сразу положило глаз на безотказного работягу, и отец возглавил бригаду слесарей-сборщиков. Характер его к этому времени несколько изменился. Отец стал не в меру впечатлителен и часто пускал перед телевизором слезу. «Тридцать лет на комбайне!» – проникновенно восхищался он и, утирая платком глаза, указывал внуку на героя. Фильмы с драками и стрельбой вызывали у него отвращение, и мы с женой радовались, что наш мальчишка, на любимого деда глядючи, совершенно не интересуется вестернами.
Что касаемо Мамонта, то юная его жизнь при царе-батюшке протекала привольно и спокойно. Как ни удивительно для этого человека, детство он помнил хорошо и однажды, сидя со мной на лавочке, поделился воспоминаниями. Отец его торговал скотом, и Мамоня, будучи ещё десятилетним мальчонкой, уже командовал артелью работников. Нерадивых по наущению папаши наловчился бить кнутовищем в лоб и делал это с большим удовольствием и удалью. Души в нём не чаявший родитель, очнувшись как-то после очередного длительного запоя, вдруг возмечтал приобщить Мамоню к грамоте. Да, видно, поздновато уж было. Утомившись дожидаться отца у подъезда губернского училища, Мамоня выпряг из тарантаса лошадь и ускакал домой. Покушение на культуру тем и кончилось. Отец сначала разозлился безумно, а потом успокоился и сторговал у директора училища рысака. И целый год с гордостью похвалялся маклаковцам поступком сына: кабы, мол, сплоховал Мамоня тогда, так и не оторвать бы почти задаром лошадь у дурака-директора.
К концу правления Александра Керенского Мамоне исполнилось семнадцать. Он начал обрастать усами и бородой, курил дорогие папироски, пил стаканами водку и ничего не смыслил в политике: «Из прынципу!» – как он выразился. Политикой интересовались тогда повально все, но, по словам моего рассказчика, понимал её всяк по-своему, а значит, никто ничего не понимал. Многие за всю жизнь не покидали села ни разу, и юный Мамоня не был тут исключением – если не считать путешествия в губернский город. Центром мира для него была Маклаковка. Он сколотил от скуки ватагу и, пользуясь смутным временем, грабил обозы лесных углежогов-инородцев. Гуляя в бедных соседних деревнях, бил кнутом стёкла и портил дочерей вдов-солдаток. Обозлённые женихи вышибали его кольями из седла, но это было для него «ничаво».
При белых от фронта Мамоню «ослобонили по болести»: помог живший в городе старший брат Януарий. А от красных пришлось укрыться в лесу. Дезертиров в то тяжёлое время ловить было некому, и Мамоня «спасался» почти открыто. Жил весело и, разумеется, не в одиночестве. В землянке, брошенной углежогами, тёк рекой