нету, впрочем, это, может, и не нужно, учитывая их катастрофическое отсутствие в необъятных карманах любимой родины.
Я разглагольствовал вслух, благо слушатели догрызли кости и преданно внимали хозяйской болтовне, дававшей мне ощущение не то чтобы полноты бытия, но удовлетворение от общения «с себе подобными». Они были само внимание. Слушали, положив морды на лапы и настороживши ушки на макушках, уловив, видимо, в моих словоизлияниях некое созвучие с мыслями некоего Разгона, описанного Саймаком: «Если бы Человек пошёл по другому пути, может быть, со временем он достиг такого же величия, как Пёс?»
– Правильно думаешь, – сказал Мушкет, словно бы подслушавший мои мысли. – В юности я тоже почитывал старину Клиффорда. Вы, люди, много не знаете, а мы… О-о! «Что стучит по ночам?.. Что бродит около дома, заставляя псов просыпаться и рычать, – и никаких следов на снегу? Отчего псы воют к покойнику?.. Псы знают ответ. Они знали его задолго до того, как получили речь, чтобы говорить, и контактные линзы, чтобы читать. Они не зашли в своем развитии так далеко, как люди, – не успели стать циничными скептиками. Они верили в то, что слышали, в то, что чуяли. Они не избрали суеверия, как форму самообмана, как средство отгородиться от незримого».
– К чему, мон шер, ты мне это цитируешь? – спросил я.
– А к тому, что ты, хозяин, до сих пор никак не купишь мне линзы, чтобы наконец доштудировать «Капитал» Маркса и закончить собственное исследование этого вопроса. Ты отгородился не только от незримого, но и от зримого, ты налегаешь на водочку, а сколько раз мы подсказывали тебе, что она – самообман!
– Философ! Ещё и нотации мне читаешь?! – возмутился я. – И коли ты – поклонник Карлы Марлы, то я поклонник Бахуса. И не фантаста тебе процитирую, а великого писателя и душеведа Федю Достоевского. Вот что он писал обо мне, любимом: «Я знал одного господина, который всю жизнь гордился тем, что знал толк в лафите. Он считал это за положительное своё достоинство и никогда не сомневался в себе. Он умер не то что с покойной, а с торжествующей совестью, и был совершенно прав». Прав, понял, Мушкет? И я бы, вторя этому господину, «я бы себе тогда выбрал карьеру: а был бы лентяй и обжора, но не простой, а, например, сочувствующий всему прекрасному и высокому. Как вам это нравится? Мне это давно мерещилось».
– Но ты же ж не обжора! – вскинулась Дикарка. – И не лентяй, верно?
– Как сказать… Наверно, лентяй по статусу пенсионера. Тот же дядя Фёдор сказал, что лентяй – это званье и назначенье, это карьера-с, сказал он, и я, как тот господин, «член самого первейшего клуба по праву и занимаюсь только тем, что беспрерывно себя уважаю». А беспрерывно себя уважать, друзья мои, можно лишь беспрерывно употребляя лафит сиречь водочку.
– Тебе, Хозяин, по статусу пенсионерскому лучше бы не водочкой заниматься беспрерывно, а воспоминаниями, – посоветовал Мушкет. – Пользительнее для здоровья.
– Да? Наверное, ты прав, философ