и резала напропалую. Петька ими не пользовался, но, ответив с грехом пополам на два вопроса, скромно потупился и заявил «Эмилии, урождённой Дондыш», что ответа на третий не имеет. Пару она не вкатила, но запретила пересдачу.
Я за него не переживал. От поездки на Урал он отказался, а у нас с Мудраком билеты в кармане! И ещё не говорили с Варварой и Инной. Все откладывали, тянули.
А тут и они навстречу. Обе наставницы! Готовьтесь, ребята, готовьтесь: едем на Днестр, едем в Водулуй-Водэ! Ну, мы и выложили сюрпризец, который, однако, был воспринят… с воодушевлением!
– Миша, только как можно больше рисуйте, – попросила Варвара. – Рисунок! О-о!.. Овладеете – будете кое-что представлять. А без него вернётесь к исходным позициям. Вспомните, с каким трудом вы начинали зимой!
Я поклялся, что уделю рисунку должное внимание, и поделился горем Колчака П.
Варвара встрепенулась, раздула ноздри.
– Сердце Эмилии подобно Бастилии?! – взревела она, спросила, где литераторша, и ринулась на штурм неприступной крепости.
Мы ждали. Колчак грыз ногти – переживал! Но обошлось. Варвара вернулась размашистым шагом, топоча, как лошадь. Инна семенила следом. Обе сияли, сообщив о «полной капитуляции». Эмилия согласилась на осеннюю переэкзаменовку: «Теперь, Колчак, дело за вами!» Тот подмигнул мне, но потупился и промолчал. У него были на лето свои планы.
Вечером старички Гросулы дали прощальный ужин. Для нас. Наверно, выделяли как первопроходцев, да ещё зачли, поди, то, что я по утрам рубил им дровишки. Когда сучья, когда чураки. И вот застолье. Вино в графинах, яблоки, груши, до них – жареное мясо с картошкой.
Вечер прошёл в трогательной обстановке. Обсуждалось, что привезти на Урал в качестве подарков. Безусловно, вина. Старики жалели, что давно не делают своего. Силы уже не те, да и виноградник власти укоротили – отрезали землю офицерам-отставникам.
Милая чета радовалась возможности поболтать, вспоминала Петербург, университетские годы Стефана Александровича, бестужевские курсы Клавдии Константиновны, вспоминала сына, тоже математика, живущего в Румынии, золотистое алиготэ, которым славилась некогда среди знакомых. Говорили, говорили, перебивая друг друга. Старик обижался, когда жена вынуждала его молчать.
– Да погоди, Клавочка, дай мне сказать!.. – теребил он её и подливал нам вина, «без которого немыслимо садиться за стол». Наконец мы поднялись – время подпирало. Старики до того расчувствовались и размякли, что вручили нам жбанчик, наполненный до затычки молдавским вином «фрага», и мешочек грецких орехов.
В ноль сорок восемь московский поезд отошёл от перрона и устремился к Днестру. У меня ёкнуло сердце: блудный сын возвращался к родным пенатам. Мудрак охорашивался и, глядя в окно на редкие огни уплывающей окраины, декламировал явно не для меня, а для молоденькой соседки, декламировал, безбожно перевирая Пушкина:
Прощай, проклятый Кишинёв!
Тебя