Безусловно, кое-что от меня осталось, но даже динозавры не исчезли бесследно, их кости, подпертые металлическими штырями, красуются в музее естественных наук. Траектория моего маршрута представляла зигзаг: кровать – ванная – кухня. Когда звонили коллеги или знакомые, они бормотали что-то про солнце, молодую листву и птиц, но это звучало как далекое эхо. От всего вышеперечисленного я настойчиво отгораживалась плотной занавеской, виртуальной реальностью кинематографа и в итоге свела дни и ночи в монотонную мрачную бесконечность. Постепенно я перестала утруждать себя тем, чтобы перебраться на кровать, отрубалась прямо за компьютером, на котором смотрела фильм, и к утру на лбу или щеке отпечатывалась клавиатура.
Я пыталась представить свое будущее, но оно выглядело как блеклые пятна на стекле в дождливый день – суета и скука. Иногда казалось, что, потеряв надежду, я наконец стала свободной от изматывающих страстей, которые обречена была разжигать и тушить, разжигать и тушить долгие годы. Свобода представляла собой бескрайнее поле, глазу не за что зацепиться, горизонт утопает в тумане. Нет ни обязательств, ни предпочтений, любая возможность одинаково допустима и одинаково не вызывает ни восторга, ни сопротивления. Куда ни глянь – везде монохромная равнина, наполненная тоской по человеку, которым я не стала.
Однажды посреди ночи я услышала музыку. Сначала она была частью сна, но потом прогнала его и подняла меня из постели, и я, не обуваясь, пошла на звук. Он вел в ту отдаленную гостиную, где жило пианино. Что за мелодия? А ведь она мне знакома. Gnossienne Эрика Сати! Gnossienne – от греческого gnosis – знание. Первая, вторая, за ней третья, не спеша, одну за другой, как будто в его распоряжении целая вечность, на пианино без клавиш Гноссиены играл юноша. Тонкий, высокий, невесомый, бесстрастный. Словно выточенные из белого мрамора тонкие губы, заостренный нос, идеальная линия бровей. Его вызывающую худобу прячет под собой свободная клетчатая рубашка и широкие брюки. Из-под коротких рукавов торчат убийственно тонкие бледные руки, как куски арматуры; они пронзают мое воображение, и оно кровоточит фантазиями о его ребрах, доступных для пересчета, выпирающих лопатках, впалом животе, склонной мгновенно покрываться мурашками коже, сквозь которую просвечивают голубые венки. У него длинные, ровные пальцы, из-под них льется музыка, ни на какую другую не похожая, странная, задумчивая, будто настойчиво напоминающая о чем-то, что я знала когда-то, но забыла, заблудилась, потеряла.
Он замечает меня, и его полупрозрачная кожа меняет оттенок. Взгляд, почти осязаемый, теплый, как разогретое на солнцепеке молоко с медом, течет на меня из внимательных, улыбающихся глаз. Я чувствую прикосновение теплой руки к своему затылку, от чего меня накрывает волна восторга, я ощущаю, как греется ледяной каменный пол под босыми ногами.
Сквозь жалюзи проступает утро, лает собака, хлопает дверь, шумит душ – бледнеет, отдаляется, необратимо растворяется