Хочется гулять, кататься на велосипеде, впитать в себя теплый, влажный воздух, аромат липы, сладкий, как чай с медом, уткнуться носом во все крупные и мелкие цветы, прикоснуться к листьям деревьев, широким, плотным, ладошкообразным. Ты видел, как расцветает земля, уже десятки раз, но радуешься солнцу с восторгом двухмесячного котенка. На время исчезает холодный серый город, где и дома, и дороги, и твоя душа покрыты многочисленными уродливыми заплатами, глаза пьют, не отрываясь, зелень всех оттенков, красное, розовое, лиловое, медовую палитру закатов, богатый спектр небесной бирюзы. Душа постепенно вылечивается от вынужденного дальтонизма, приобретенного в мегаполисе, где жители в жестком дефиците света различают до двухсот оттенков серого, ровно как эскимосы, окруженные снегом, – сотни нюансов белого цвета. Лето снова убеждает в щедрости Земли, в ее способности родить чудесных существ. Одно из чудесных существ приглашает на свидание.
– Давай встретимся на новой набережной. Говорят, там красиво, и я еще не был.
– Хорошая идея. Но мне страшно лень сейчас туда ехать.
Еще говорят отголоски зимней веры в то, что всё бессмысленно и все на свете скучны.
– Ну давай отложим до другого раза. Мне тоже лень час по пробкам терять.
– Ну, давай не поедем тогда, раз всем лень.
– Давай.
– Давай. Хотя это, конечно, неправильно. Так нельзя жить.
– Нельзя.
– Край вообще так жить.
– Думаешь, это ваще уже днище?
– Почти. Грань.
– Ну приезжай на набережную, давай оба преодолеем себя, я тоже приеду. Маленькая победа.
– Должна же быть какая-то сила воли, действительно.
– Я верю, что у нас получится.
– Ох, ну ладно, тогда в семь.
Мужчина зарождает в женщине новую жизнь, которая врывается, не спросив, и перекраивает все на свой лад. И вот я, вчерашний скептик, уже без памяти влюблена в его рассказы о лабораторных опытах с вирусами ровно с такой же силой, как и в вечную синюю рубашку, покрытую на плечах перхотью, пыльные кеды, в этот еле уловимый запах… Так пахнет в старых, заваленных барахлом квартирах, где давно не делали ремонт, где редко проветривают, где вещи живут своей медлительной, задумчивой жизнью, а люди – своей, словно в другой плоскости. Хозяевам недосуг тревожить окружающие предметы, передвигать их, начищать; они уважают естественное стремление всего сущего к хаосу, считая его высшим порядком, дают вещам свободу преть, тлеть, пылиться в полном согласии с космосом; а вещи в свою очередь, как бы объятием благодарности окутывают жильцов этим земным, укромным запахом. Так пахло в квартире моей старой бабушки по папиной линии. Я едва сдерживалась, чтобы не приблизиться и не повести носом прямо у него по плечу и за ухом, прикрыв при этом глаза. Эти эфемерные следы рассказывали о нем красноречивее, чем тысяча слов. Так же пахло в его «Ниве»,