заработанное постоянно шло, прежде всего, на осуществление его замысла. Пока ему даже удавалось держать все это в секрете.
Его идея фикс состояла в том, чтобы не только тайно все сделать, но и удивить их невероятным сюрпризом. Между перегонами он все так же пропадал, практически не бывая дома, но теперь не где-то отрываясь ночами, а днем, весь в заботах. И он считал, что того простого факта, что он спит ночью в квартире, дома, пусть и в другой комнате, жене будет достаточно, чтобы не бесноваться, не ревновать его понапрасну, ведь он ничего плохого не делал, а даже наоборот. Елена же воспринимала все иначе и однажды, не сдержавшись, фыркнула, глядя ему в спину, когда он обувался в прихожей:
– Опять к своей, может быть, ты туда уже переедешь?
Ревницкий четко расслышал только конец фразы и побледнел, забеспокоился, что раскрыт, все тайное стало явным, промямлил, что да, мол, переедем, все переедем, как только…
– Какая мерзость прямо в глаза мне нагло признаешься, даже отбрехиваться не попробовал, старый ты козел! Предупреди хоть меня, чтобы мы пошли все законно оформили… – убежать Елене с уже нависшими на ее длинных ресницах слезами он не дал, перехватив ее локоть, выворачивавшийся, ускользающий.
– Да ты чего вообще?
– Это я-то чего? Я? Старый ты козел…
Михаилу пришлось усадить Елену в кресло, удерживая ее истерические попытки запереться в спальне, и раскрыть карты, с расстановкой спокойно обо всем, что он делал, рассказать. Она восприняла услышанное странно, походила по гостиной, о чем-то думая, и все такая же, погруженная в свои мысли, вдруг произнесла:
– Хорошо, я тебе помогу. У меня тоже есть накопления.
– Ничего себе! Да мы ведь вдвоем знаешь, как быстро управимся… – Ревницкий обрадовался. Хотел даже приобнять ее в честь заключения, так сказать, такой взаимовыгодной сделки, но на лице Елены не было радости, она даже отшатнулась от него и его бурного проявления эмоций. Между ними вроде бы и пробежала какая-то искра, но искра чего, что из нее должно было разгореться, было для Михаила непонятно в тот момент. Да, они принялись за совместное дело, такое важное и сложное, но изменило ли к лучшему это что-то в их взаимоотношениях? Нет, ни на йоту.
В конце концов, дошло уже даже до смешных, а может, и до совсем нерадостных и абсурдных коллизий. В день приезда Марины он не знал, что и делать, плакать или смеяться. Ему нужно было всего-то позвать, произнести: «Лена!» Может быть, повторить дважды: «Лена, Лена!», чтобы обсудить, кто встретит дочь. Но он так давно этого не делал, так давно ее не звал, они в прятки играли последнее время, и пытались, чтобы один не нашел другого. Надо позвать, но он не решается. Как? Как это сделать? У него ведь вырвется ее имя с той самой старой интонацией, с той самой, он понятия не имеет какой, как он звал ее все то время, что они были не то, чтобы счастливы, но и не знали проблем, но он точно так же сейчас повторит, избежать воспроизведения тех былых простых ноток не удастся, ведь пока он их не услышит, то не сможет вспомнить. Михаил