по ступеням, загаженным кошками
разных времён,
и в комнате Вашей сидеть на окошке, болтая
ногами.
Тут в каменных стенах – ушедших людей
голоса…
и так они плачут ночами, аж холод по спинам!
так молят о чём-то нахмуренные небеса,
сильней – при музы́ке органной, умеренней —
при клавесинной.
Покуда Вы мыслите, дворник Евгений, о том,
как станут все дети земные чисты и крылаты,
позвольте, я всё же поставлю на скорую руку
заплаты
на старую куртку, а также за хлебом слетаю
потом.
Сойдёт земляника в оврагах, снесут этот дом,
а из хлама разложат костёр,
и дым заклубится, цветастый, тряпичный,
бумажный,
там, где посредь белого света смеялся ребёнок
отважный,
его я любила, как сорок лукавых и нежных
сестёр.
«В больнице Болшева, такой сиротской…»
В больнице Болшева, такой сиротской,
но с высоченными потолками,
где нас кормили овсяной кашей
и всех поили горчайшей хиной,
я всё глядела на верх окошка,
на то сиянье и трепетанье,
что было деревом, свободой, жизнью
или, быть может, звалось любовью,
оно, чуть видное на небесах…
А я, простёртая на ржавой койке,
пыталась вспомнить одно родное
и ненаглядное вовек лицо —
лицо того, кто меня не любит.
Я попросила в те дни у жизни
любови верной и бесконечной
для фельдшерицы, горбатой, жалкой,
худой, с талантливыми руками
без обручальных колец, без перстней.
Я заодно попросила небо,
чтоб прекратились скорей пожары
в лесах окрестных, но чтоб не сгнило
в лугах не высушенное сено.
Я размышляла: жива останусь,
и в лес пойдём за грибами с Настей…
и ни о чём другом я не просила,
отдохновенно дыша во сне…
«О чём кричит за лесом по утрам…»
О чём кричит за лесом по утрам
тот паровозик с детскими гудками?
вот мост, вот храм с округлыми углами,
с дрожащими огнями по бокам.
Я слушаю людские голоса
в задумчивости, долгой и глубокой,
пока лечу, полузакрыв глаза,
на службу Ярославскою дорогой.
И явствует из разных голосов,
что вся природа вянет, пропадает,
и зелень на базаре