рождение детей и смерть; все здесь создается с особенной глубиной и величием и уничтожается точно так же, с особым размахом и жестокостью, как были взорваны жилые кварталы и стерты с лица земли великие памятники культуры, ведь даже языческим статуям Тихе, мирно спавшим под этим солнцем тысячу лет, отрубали головы.
– Нет. Я не почувствовала ничего такого. Знаешь, – продолжила я, видя, что его тело напряглось, отреагировав на ложь, – один мой знакомый, он астролог, только не смейся, он всегда говорит, что место может притянуть человека, хотя, в ином смысле, это значит, что человек не случайно тянется к тому или иному месту, а словно носит в себе связь с ним.
– У тебя есть связь с какими-то местами?
– Ты же видел мои рисунки.
– Погода испортилась, давай вернемся назад, здесь недалеко есть неплохой бар.
Мы зашагали прочь от стены. Бар был маленьким и уютным. Внутри сверкала гирлянда. Джамиль помог мне снять пальто и повесил его на плечики, а затем выбрал столик около окна. Мы взяли два лагера. Мне хотелось задать ему побольше вопросов.
– Почему у тебя нет девушки, Джамиль?
– Не получается. Наверное, я чего-то не понимаю в женщинах.
– Но ты же ходишь на свидания?
– Хожу. Недавно ходил с одной, побродили по Воробьевым горам, подарил ей браслет.
– Но?
– Но чего-то не хватает. Давай не будем об этом сейчас говорить. Лиз, а где ты училась?
– В Питере на культурологии и один год в Италии.
– В Италии? Ты не говорила об этом.
– Это было на втором курсе по программе обмена. Одно из лучших времен в моей жизни.
– Почему? Тебе там так понравилось?
– Палермо – самое теплое место, где я когда-либо была. И самое загадочное, и самое грязное. Но Италия мне совсем не понравилась. Я плохо знала итальянский, преподавателям было на это наплевать, да и сами итальянцы очень своеобразные. В Палермо любят вкусно поесть и не сильно напрягаться, – я сделала паузу. – Кстати, в Палермо мы жили у одного довольно известного итальянского художника, который жил там только из-за хорошего климата. Он страдал астмой.
Художник был уже в годах и недавно развелся с третьей женой. Она была русская. Может, только поэтому он и пустил нас на съем.
Каждый раз, когда на город опускалась послеполуденная жара, или пеникелла, Лука Гамбини протискивался между массивными столами, заваленными засохшей краской и кусками эскизной бумаги, к окну на западной стороне дома, раздвигал плотную штору и впивался глазами в окно напротив до тех пор, пока там не показывалась темная голова Арнеллы, ее голые ляжки и большая грудь, едва прикрытая тонким куском ткани, именуемым топом. Эта немая оконная интрижка длилась несколько месяцев.
Двадцатилетняя дьяволица знала о нем все. Он об Арнелле – ничего, кроме того, что она была женой банкира и ездила на маленьком красном кабриолете то ли на шопинг,