скрежет и железный звон резанул слух, Жаров в раздражении вскинул голову. Хрупкая нить замысла тотчас оборвалась. «Собака страшная», – негромко выругался Жаров, закрыл тетрадь и вышел к Денису.
– О! Доброе утро, – сказал Денис. – Как спали?
– Ты чего делаешь в такую рань? – едва кивнув в ответ, спросил Константин. – Уже носишь ботинки? Да, похолодало. И как тебе?
– Ботинки – огонь! – бодро отозвался Цыбульский. – Отличные. Я старую щебенку убираю, место нужно для гравия. А то они намешаются друг с другом и будет плохо. Щебень нам пригодится заезд подбетонировать, я к гаражу его хочу отвезти, – пояснил он по-хозяйски, подбросил в тачку ещё несколько лопат дроблёного гранита и покатил её в сторону ворот. Через пару минут скрежет и звон повторились: Денис ссыпал камни рядом с гаражной стеной. Внезапно взгляд его упал на калитку. Денис бросил тачку, подошёл поближе, потрогал замок. Сходил за кувалдой.
– Опять та же ерунда с калиткой, – пожаловался он Жарову. – Уже который раз на этой неделе. Перекосилась – а ведь пока ещё не зима, чтобы калитки перекашивались. Тем более, что наша никогда прежде не перекашивалась.
– Ты поправил? – невозмутимо уточнил Жаров.
– Ну, поправил, конечно. Но дело странное. Говорил вам, надо освятить. Моя бабка всегда освящала – и дом, и огороды. И сараи все.
– Надо просто нормально поправить – там что-то перекосилось, и теперь сдвигается. И фонарь, между прочим, не горит. Электрика я вызову, а ты займись калиткой, посмотри, что там такое.
Цыбульский вздохнул. Если уж Жаров в чём уверился, спорить с ним было бессмысленно.
Константин возвратился к дубовому столу и тетрадям, но работа так и не пошла. Расстроился он совсем немного – он был убеждён, что идеи вернутся, и не торопился с их развитием, наслаждаясь каждым небольшим этапом воплощения своих замыслов. Так уж повелось у него с юных лет, когда он, внезапно увлекся бонапартизмом и осознанно стал выстраивать своё двоякое будущее: явное – успешное и деловое, и тайное – исследовательское и непредсказуемое.
Сидя в кабинете у Нестерова, Лаврушин с мокрыми вихрами разглядывал свои исцарапанные пальцы и обломанные ногти. Четверть часа назад Нестеров отправил его в душ, предложив новое бельё и старый спортивный костюм, а теперь поил чаем и коньяком. Андрей был мрачен и голоден, но есть не мог, его пробирала нервная дрожь.
– Нет, домой я не пойду, – мотнул головой Лаврушин. – Они убили мою музыку. И потом там кто-то был, внизу, я видел.
– Думаете, он рассчитывал на вашу полную погибель? – попробовал уточнить садовник.
– Не знаю. – Лаврушин опять мотнул головой и допил коньяк. – Но я был близок. Близок к краю бездны. Окно было открыто. Я чуть было не сглупил.
Он замолчал. Две недели бегства немного умерили его отчаяние. Поначалу он скрывался в доме у знакомых, в том же Гавриловском – весёлые говорливые