позабыв о заботах и долгах, они замкнули свой мир в кольцо страстных объятий, и бессчетные нежные поцелуи заменяли им разговор.
– Если бы мы были птицами или дикими котами, я бы предложил тебе остаться здесь навсегда… – выдыхал Эрнест в грудь любовника, целовал ее свод, дразнил кончиком языка то один, то другой сосок, чтобы снова и снова слушать стоны Марэ и заставлять его дрожать от удовольствия.
– Я бы с радостью последовал твоему предложению, друг мой… Мы поселились бы вон в том лесу, нашли бы себе уютное логово… вместе охотились на лягушек и мышей… а по ночам согревали друг друга… – мечтательно вторил юноше Жан, ласково поглаживая плечо и шею возлюбленного, и охотно позволял терзать себя сладостной пыткой.
Оба коня, выбравшись из холодной воды, мирно паслись на лугу, жадно пощипывая свежую сочную траву. Торнадо порой ревниво отгонял Арлекина от наиболее привлекательных куртин, но серый мерин не обижался и в драку не лез, просто отходил подальше и продолжал набивать брюхо вкусной зеленью. Ни тот, ни другой не изъявляли желания покинуть гостеприимное местечко и вернуться к тяжкой лошадиной работе.
– Знаешь, за что я больше всего люблю Бургонь?.. За безмятежность… – вздохнул Эрнест, и, прижавшись щекой к груди Жана, со стороны сердца, закрыл глаза. – Здесь хорошо и спокойно, как в объятиях матери… ну, по крайней мере, мне говорили, те, у кого есть мать… что в ее объятиях чувствуешь себя похожим образом – спокойным и счастливым… со мной такое в принципе бывает нечасто, но в этих краях – почти всегда. Вот мы с тобой лежим на земле голые… и вовсе не боимся, что на нас наткнется чертов патруль, или долбанная полиция нравов… и не скажет – «ах вы, чертовы извращенцы, жаль, что каторгу для вас отменили!» Здешние жандармы ленивы, как каплуны, если и наткнутся, то за сто франков пожелают приятного дня…
Марэ смешливо фыркнул, представив себе их встречу с патрулем или блюстителями моральных норм: настолько живо художник обрисовал эту картинку. Но за саркастическим тоном он расслышал и нечто иное – печаль и сожаление, когда Эрнест сравнивал Бургундию с материнскими объятиями. Жан вздохнул и помрачнел, догадываясь, что они оба познали горькую долю сиротства при живой матери31. Уж он-то знал, что тот, кто рано лишился нежной защиты от родного существа, получает пробоину в сердце, тянущую, не зарастающую пустоту, которую ничто не в силах заполнить. Ничто, кроме любви, идущей от сердца к сердцу…
Острая тоска и созвучность этому печальному опыту побудили Марэ сжать юношу в объятиях и покрыть его лицо и шею быстрыми горячими поцелуями:
– Никто… никто не посмеет обидеть тебя… мой мальчик… никто никогда не скажет тебе о том, что твоя любовь греховна, что за нее следует наказать… Я не позволю, слышишь, никому не позволю говорить подобное о тебе, мой ангел… мой драгоценный чистый ангел…
Эрнест вспыхнул, как порох, и уже