бодро шагал по лентой вьющейся среди полей дороге, и радовалось сердце его при виде уютных домиков, пасущихся на лугах тучных коров с полным выменем, красивых и гордых людей, с любовью и заботой возделывавших свою землю, но по мере того, как все дальше продвигался он на север, унылее становился пейзаж, скуднее – природа, беднее – люди.
И когда, наконец, открылась его взору с холма родная сторона, сердце Глеба сжалось от боли. Показалось ему, что все веселые, яркие краски Господь потратил на другие страны, и не осталось у Него для Святой Руси ничего, кроме черного да серого цвета.
По черным бороздам прыгали черные вороны и с низкого серого неба уныло моросил серый дождь. Покосившиеся черные избы тоскливо смотрели на грязную улицу подслеповатыми оконцами, и барахтались в огромной луже худые, заморенные свиньи.
Маленькая обветшалая церквушка со стершейся позолотой на маковке сиротливо жалась к погосту, и заросла сухим быльем ведущая к ней тропа.
А дорога, широкая, торная, лихо заворачивала к кабаку, единственным ярким пятном оживлявшему унылую картину.
На крыльце кабака, лениво почесываясь, сидел пьяный мужик в мокром исподнем.
– Ну здорово, коль не шутишь, – равнодушно буркнул он в ответ на приветствие Глеба.
– В честь какого праздника гульба?
– Было бы, на что, а повод сыщется…
– А тебе, гляжу, не на что.
– А тебе что? Я ведь у тебя не прошу, – огрызнулся мужик, однако безо всякой злобы.
– Пустишь на постой?
– У меня, мил человек, и без тебя едоков хватает.
– Не бойся, не объем.
– Уж это как пить дать! У меня семеро по лавкам с утра до ночи орут: «Тятька, дай пожрать!» А баба, зараза этакая, опять брюхатая ходит! Тьфу ты, пропасть!
Мужик яростно покрыл Бога, князя, подьячего, душу, мать и уже спокойнее – растакую-разэтакую жизнь.
– Вот видишь, – дослушав до конца кучеряво закрученное проклятие, сказал Глеб. – Работник был бы тебе кстати.
– Мне только работников осталось нанимать! – сплюнул в сердцах мужик и выдал сокращенный вариант своих взаимоотношений с окружающим миром. – Князю отдай десятину за то, что землю его обрабатываешь да жилы из себя рвешь, попу отдай десятину за то, что помянет тебя в молитве, да еще работника корми! Где ж это видано, чтоб с одной овцы три шкуры драли?!
– Далеко твоя изба?
– Да вон, – мужик указал на самую бедную развалюху и громко признался, как сильно он ее любит.
– Неужто в этаком хлеву живешь?
Мужик смерил Глеба тяжелым взглядом и, смачно выговаривая слова, признался, как сильно он любит мать Глеба и его самого.
– Ты полегче, мужик. Топор у тебя есть?
– От сырости, нешто, завелся, а то откуда бы ему взяться?
– Что же ты за мужик, если у тебя даже топора в хозяйстве нет?
– Мы земледельцы издревле, ремеслу никакому