войска. В тысяцкие желаю ходить. Пущай они поднатаскают меня по их воинским мето́дам. Труды золотом оплачу.
– И скоро намылился в стрелецкие тысяцкие?
– А как кормчий помре – так и сразу…
– Ой ты, – вздохнула Марфа Лихая, – головушка стрелецкая… Их племя тоже с особым норовом. Знаю о чём говорю. Леонтий, как никак, муж моей сестры.
– Все человеки с норовом. Покладистые в монастырях сидят.
– А в стрелецкой стае если не приживёшься, куда тогда сходишь – в монастырь? К покладистым братьям?
– Покойной ночи, Марфа Михайловна.
Царёв кравчий вздохнул и повернулся к жене спиной.
– Был ты опричником, муж, потом – стольником, ныне – боярин и кравчий в Детинце. Нет, Яков Данилович, сердечко моё… Стрелецкий голова – дорожка назад. Взрослому мужу по чести – вперёд идти. Разве я не права?
Яков Лихой не ответил супружнице. И долго не мог он заснуть, всё крутился да ворочался чёрным ужом, терзая одеяло…
Потому что жена была правая. Что ей ответишь?
Бояре, окольничие, думные дворяне, стольники, жильцы… Тут сам чёрт сломит голову, кто из них, кто. Чины, должности, звания. Дворянин думный имеет право в Боярском Совете сидеть. Яков Лихой – боярин по званию, а в Собрании не сидит. Да етись оно всё!
Якову Даниловичу всю ночь снился скоморох: высоченный, рыжий, с огромным бубном. Он выкаблучивал сатанинские танцы у носа боярина до самого утра – пока протяжный петушиный крик не прогнал забавника прочь с разума. Скоморох на прощание звонко ударил в бубен и гаркнул несуразицу:
– На за́утрок ныне – уха! Из красного петуха! Ха!
Царёв кравчий раскрыл очи. Он увидел плечо супружницы и копну рыжеватых локонов. Груди её мерно вздымались и опускались. На дворе протяжно заголосил кочет. Боярин властным движением сжал правую титьку жены. Марфа Михайловна скривила рот, смахнула рукой наглую лапу, поворотилась на бок. Яков Лихой пожамкал правый калач жениной задницы.
– Остынь, шалопут, – промямлила супружница.
Лихой, от нечего делать, воткнул в хребет боярыни разгорячённый наконечник срама. Близости не хотелось, в голове – белесая дымка. На уме – коловращение.
– Да убери от меня свою пику, – заворчала Марфа Михайловна и отползла от расшалившегося супруга на край постели.
Духота, окна закрыты. Яков Данилович сполз с супружеской койки, подошёл к окну, скрипнул створками. В опочивальню ворвался озорник-ветер: душистый, травневый, прохладный. Русые волосы на голове сразу разметались, кончики ушей заалели. Нос с шумом стал втягивать в себя ароматную травневую благодать улицы, студёную свежесть; щекотно до нетерпения, в носовой пещере зачал копиться чих…
– Яков Данилыч! Закрой окно, зябко.
– Свежо, матушка. Вдыхай ароматный ефир, не ворчи.
– Зябко!
– А-а-а-пчхи!
– Ну же, Яков. Простынешь, баламут.
– В голове туман, Марфа Михайловна. Дозволь малость времени разум проветрить, после закрою.
В спину непокорного воложанина врезалась подушка.
– Гусь упёртый, закрой окно.
– Под одеяло