мою волю: пристрастия к Михайле не применять. Ежели извет: Милосельским – по шее, Сидякину – золота. Платить Василий Юрьевич будет. Он и в ногах поваляется перед Михайлой вместе с Никиткой-щенком…
“А если помрёшь, Государюшка, покуда розыск вершат!” – боярин сверкнул в отчаянии васильковыми глазищами, но озвучить предерзкие мысли, разумеется, не осмелился.
– Ступай прочь, Яшка. Не гневи меня. Вишь – мучаюсь…
– Дозволь мне слово сказать в оправдание тестя, великий Царь.
Подбородок самодержца пошёл ходуном.
– Ты чумной ныне… али как? Ухи протри, вошь поганая! Убирайся прочь, Яшка. Не то стрельцов кликну, чтобы остудили твое дерзкое рыло. Поди вон отсель, сатана!
Государь сорвал с головы белую повязку и швырнул ею прямиком в красивый лик худородного боярина Лихого.
– А не потому ли ты, пёс синеглазый, за тестя свово убиваешься, что есть вина за ним, а?
– Прости, Государь.
Боярин схватил белую повязку, встал с колен и поспешил убраться прочь из Палаты. “Растревожил хворого кесаря, баляба я. Пристал, как репей. Помрёт от волнения, князья мигом оттяпают голову тестю, руки будут развязаны…”
У входа в Царскую Палату стояли четверо мужей: постельничий Поклонский, подьячий Бориска, по краям дверей – пара стрельцов-рынд в белоснежным кафтанах.
Боярин Лихой протянул Поклонскому белую материю.
– Обмен, Игорь Андреевич.
Постельничий вернул кравчему кинжал. Лихой бросил взгляд на посольские топорики в руках рынд и вонзил оружие в ножны. Один из стражей с неудовольствием покосился на рукоять кинжала. Хоть бы и царёв любимец – а вольность излишняя у Царской Палаты.
– Прости меня, Игорь Андреевич. Тесть зарестован – в беде я.
– Я ведь упреждал, Яков Данилович, голубь. Шибко хворает ноне – не в духе. Да ты не тревожься лишнего. Государь повелел пристрастия не применять к Михайле, только словом розыск вести. Извет ежели – князья по шее получат. Умейте читать бумаги, бобыни знатные.
– Есть подозрение – доноса не было. Зарест тестя – козни князей.
– Разберёмся, Яшенька. Чего попусту мыслить.
– Прости, боярин, – снова покаялся кравчий.
Глаза Якова Лихого увлажнились, он схватил сморщенную ладонь Поклонского и почеломкал её.
– Ступай на кухню, Яков Данилыч, душа, – растрогался старик.
Кравчий два дня не вылезал из Детинца. В имение заслал холопа Батыршина с цидулкой. В письме прописал главнейшее: розыск идёт без пристрастия, родитель здоровый, сам при кухне, ухи вострыми держу. Молюсь за здоровие кесаря. Ежели помрёт – положение осложнится…
На третий день положение для главы Аптекарского приказа особо не осложнилась, а вот для царёва кравчего жизненная стезя обернулся неожиданным поворотом планиды… Около полудня на царской кухне случился истинный Содом: гвалт, лязги посуды, мяуканье, хохот, крики… Кравчий высунул голову из своей горницы. На кухне суетились люди: ку́хари, стольники, чашники, хозяйственные бабы, мелькнул малиновый кафтан дворцового