не стыдиться. Эта стыдливость, застенчивость наложила отпечаток на очень большой период9 моей музыкальной деятельности. А Берта Михайловна постепенно старалась раскрыть во мне другие стороны. И я понял, что в стеснении и есть мой недостаток».
О том, насколько юный Гилельс был стеснителен, и как трудно было извлечь из него то внутреннее пламя, которое буквально обжигало всех, кто впоследствии слушал его даже в записи, приводится интересный эпизод далее. А. В. Вицинский расспрашивал Гилельса об его импровизациях. Как впоследствии и Баренбойму, Гилельс говорит о том, что импровизировать он любил, но очень стеснялся своих импровизаций. «Импровизацию я обожал с самого начала». Но «…когда кто-нибудь приходил (в приводившемся выше отрывке беседы с Баренбоймом речь шла о детстве, когда мама, следившая за его занятиями, заглядывала и интересовалось, почему он играет не „заданное“, а „свое“. – Е. Ф.), я моментально замыкался. …У меня был друг композитор, и я просил его записывать, но это уже было не то, потому что я стеснялся. С тех пор я так и не могу импровизировать на людях – у меня осталось это чувство стеснения».
Маму и других домашних стеснялся, позднее друга-композитора тоже стеснялся, поэтому не получилось записывать. Вицинский задает естественный вопрос: «Оно [чувство стеснения] и сейчас сохранилось?» Действительно, ведь сейчас мама уже не войдет; записать импровизации он способен и сам – что сейчас препятствует импровизации?
Интервьюер получает потрясающий ответ: «…Я сам себя стесняюсь». В искренности можно не сомневаться. Это, конечно, жесточайшие критерии оценки Гилельсом собственного композиторского дарования: ему кажется, как он говорит далее, что это подражание Равелю, Прокофьеву, «мне становится неловко, стыдно, и я моментально прекращаю». И еще это интроверсия. Но если в импровизации он так и оставил все «в себе», то в исполнительстве Рейнгбальд сумела «вытащить» из него эмоции. Для этого необходимо было стать более, нежели просто учителем фортепианной игры, и она стала для него «учителем-другом». Причем такая эмоциональность, как у Гилельса, – не бьющая через край, а сдержанная, прорывающаяся через внешнюю непроницаемость, обладает особой силой воздействия. И особым даром должен был обладать педагог, высвободивший эти его качества.
Но все же, наверное, самым трудным и ценным из того, что сделала для Гилельса Рейнгбальд, было то, что она сумела «приручить» этот невероятно сильный и сложный характер. Показательно, например, такое его признание: во времена занятий с Эдельманом «…у меня было тяготение к As-dur’ному полонезу Шопена, а он дал мне G-dur’ную сонату Бетховена, двадцать пятую. Это больно ущемило мое самолюбие. …Я долго мучился с этой сонатой. На том дело и кончилось…
Берта Михайловна дала мне тоже G-dur’ную, Десятую сонату Бетховена, но сделала это так, что я учил с удовольствием. …Она была для меня