страны понимало, какую роль в воспитании умов и душ играет классическое искусство. Гилельс стал «стратегическим запасом» СССР.
Сам он решал в этот момент другие проблемы. Конечно, произошедшее ему льстило и профессионально, и как человеку, точнее – в то время – попросту еще мальчишке (помните – «поглядывая, какое впечатление производят его слова»). Такое не могло не ошеломить. Но: у Гилельса нигде, никогда, ни в тот момент, ни после, не проглядывало ни малейших признаков «звездной болезни»! С. Хентова в своей книге тщетно пыталась их найти, рассуждая о том, как Гилельсу было якобы трудно вынести свалившуюся на него славу, и что будто бы звездная болезнь проявилась в череде последующих концертов, где временами случалась даже техническая неряшливость (зазнался и перестал заниматься).
Заниматься он стал меньше потому, что просто было некогда: он действительно был обязан «отработать» славу и принять немедленно последовавшие приглашения. Когда, в переездах и официальных мероприятиях, ему было заниматься? Он же сам через несколько месяцев это и прекратил, разорвав все контракты и вернувшись в Одессу. В поведении его нигде не проглядывало ничто, хоть отдаленно напоминавшее зазнайство. Взять то же признание, что он «выглядел гадким утенком». Ведь это уже после конкурса! Что ему стоило так поставить себя перед этими посмеивавшимися над ним «консерваторскими пианистами»: «Да я – победитель Всесоюзного конкурса, а вы кто?» И т. п. Никогда – ничего подобного. Он сохранил свою застенчивость, скромность, внутреннюю деликатность и свойство судить себя самым безжалостным образом. Это могло быть только результатом и воспитания – в атмосфере подлинной интеллигентности, – и сильнейшего ума.
Кроме наивысшей официальной оценки, кроме блистательных отзывов больших музыкантов, был еще и «подводный» слой, о котором применительно к этой победе Гилельса не писали (кроме упомянутых «Дневников» Л. К. Бронтмана, которые музыкантам практически неизвестны), но в существовании которого не может быть ни малейших сомнений ни у кого, знакомого с музыкальной «кухней».
В книге Хентовой еще в описании детства Гилельса есть такие слова: «Сила, которая уже ощущалась и в игре, и в характере Гилельса, вызывала естественное противодействие людей завистливых и мелких». Речь тут шла об Одессе. Что же тогда говорить о Москве? Ведь подобное есть везде; в музыкальной среде, с ее размытыми критериями, – увы, особенно.
В период подготовки к Всесоюзному конкурсу претенденты, их родители и педагоги, естественно, строили прогнозы – в которые Гилельс никоим образом не вписывался, – и заранее «распределяли» премии. И не только первую (которую прочили талантливому И. Аптекареву, ученику С. Е. Фейнберга, который из-за болезни рано прекратил играть), но и следующие, и дипломы, и возможные специальные премии…
Как же «любили» Гилельса, враз сломавшего все прогнозы, многие из заранее распределявших! Только подлинно большие музыканты могли отрешиться от собственных амбиций