из ранних записей, хотя в ней – редкость для Гилельса – есть несколько явных «непопаданий» (ведь монтажа тогда не существовало): «Баллада Шопена оказалась моей самой лучшей записью, хотя в ней и есть пара грязных басов. Но все это проходило мучительно. Техника была очень плохой, рояли – ужасные».
Но едва ли не более всего поражают «Токката» Шумана и «Дуэт» Мендельсона, которые он потом вновь играл в поздний период творчества. Вольно или невольно сравнивая его ранние и поздние записи, мы наблюдаем великую загадку жизни и великую загадку искусства. Это все равно, что сравнить две фотографии Гилельса: 17—18 лет и на седьмом десятке. В первом случае – юношеская чистота черт, обаяние молодости, симпатичность открытого добру молодого человека. На поздних фотографиях – в лице, изборожденном морщинами, особая красота: это обаяние мудрости, и еще свойство редких, самых прекрасных душой и умом людей – в старости становиться красивее. На лице Гилельса, в юности, скорее, объективно некрасивом, со временем как будто проступала сыгранная им музыка, возвышая и украшая его. И никто не скажет – какая из фотографий «лучше» или «хуже».
Так же невозможно сказать, какие из записей – ранние или поздние – лучше или хуже. Для того чтобы рассуждать, как Гилельс «превращался из виртуоза в художника», надо действительно быть глухим – «прослушать», по удачному выражению Я. В. Флиера, в юном Гилельсе потрясающего художника. Нужно иметь специальную «установку», чтобы сказать: вот, в 1970-е Гилельс «уже умел» играть «Токкату» – слышите же, он там так высветил всю фактуру, что даже перед хорошо знающими ее предстала совершенно новая пьеса (слышим! Гениально!). Но разве юношеская – пульсирующая, рвущаяся вперед – хуже? Да, «Дуэт» последних «бисов», в 1980-е, по глубине восходит к Баху, каким-то чудом не теряя при этом ничего мендельсоновского. Однако разве чистая лирика молодого человека – «хуже»?
Казалось бы, если уж даже мы, слышавшие Гилельса и сорока-, и шестидесятивосьмилетнего, поражаемся его же юношеским записям, то как они – наряду с его же концертами той поры, конечно, – должны были восхищать тогдашних слушателей?
Слушателей восхищали. Но вот что преподнесли Гилельсу, а заодно и потомкам, советские критики того времени, заслуживает отдельного разговора.
После победы на конкурсе о Гилельсе, разумеется, стали писать. Его хвалили, очень хвалили. Да и как было не хвалить, когда воедино сошлось все: и действительно замечательная игра, одинаково поразившая как массового слушателя, так и придирчивых профессионалов (еще одна способность Гилельса – равно покорять два столь неодинаковых слоя слушателей; это тоже свойство истинно гармоничного); и «политические мотивы»: сам Сталин аплодирует! Улыбается! Зовет в гости! Дарит подарки! Немудрено, что критики захлебывались от восторга.
Правда, уже и на этом этапе существовала неприятность: пытаясь разобрать, в чем заключается суть искусства